Равиль БУХАРАЕВ -  поэт, писатель, переводчик, ученый, историк. Родился в Казани. Окончил механико-математический факультет Казанского университета и аспирантуру МГУ по кибернетике. Печатается с 1969 г. Пишет стихи на русском, татарском, английском и венгерском языках. С начала 1990-х живет в Англии. Работает продюсером на русской службе Би-би-си.Член СП СССР, СП Венгрии, ПЕН-клубов Венгрии и США, Европейского общества культуры (Венеция), Международной академии поэзии (Мадрас), Всемирной академии искусства и культуры (США-Тайвань). Заслуженный деятель искусств Республики Татарстан, лауреат премии Республики Татарстан имени Мусы Джалиля и Государственной премии Татарстана имени Габдуллы Тукая. В апреле 2011 г. Институт истории Академии наук Татарстана присвоил Р. Бухараеву звание почетного доктора.
Лидия ГРИГОРЬЕВА - поэтесса, эссеист, фотохудожник.  Родилась в  Украине, раннее детство провела на Крайнем Севере, среднюю школу закончила в Луганске, а высшее филологическое образование получила в Казанском университете. Долгие годы жила в Москве, была автором и ведущей литературных программ «Поэтические встречи» и «Мастерская поэта» на Всесоюзном радио. Член Союза писателей России, действительный член Академии российской словесности, Всемирной академии искусства и культуры (США-Тайвань), Европейского Общества культуры (Венеция), Международного Пен-клуба (Нью-Йорк). Автор более десятка телефильмов о пребывании в Лондоне художника Бориса Анрепа, поэтов Марины Цветаевой, Николая Гумилева, композитора и пианиста Александра Скрябина и др. В последние годы активно работает в созданном ею жанре «фотопоэзия». Поэт Евгений Рейн назвал Л.Григорьеву «непрочитанным поэтом эпического размаха, автором единственного в современной поэзии  романа в стихах».

Хорошие стихи всегда больше своего автора.
Но и автор всегда больше своих стихов, потому что он – не только его стихи.
А вот читая и слушая супругов Равиля Бухараева и Лидию Григорьеву – очень разных поэтов и очень родственных друг другу людей, беседуя с ними, я убеждалась, что мне трудно, почти невозможно определить, где же кончается их творчество и где начинаются они сами. Поэзия – это не только тот воздух, которым они дышат, но и тот, который выдыхают. Понимаете, это не образ жизни, как принято говорить. Это, видимо, просто единственно возможный способ существования.
Подлинная поэзия (помимо самого главного, тайного, объяснимого дара божьего – либо дано, либо нет)  подразумевает все-таки гармонию, естественность и честность. Добро. Она, как и добро, пожалуй, не должна быть с кулаками. В концов концов, мы считаем аксиомой бессмертное «чувства добрые я лирой пробуждал»... Именно поэтому то, как живут и пишут Равиль и Лидия, - это и есть поэзия. Поэзия стихотворения, эссе, перевода, фотографии. А еще – поступка. У них можно не только поучиться ремеслу, но взять пример, как жить, как поступать – не только в радости, но и в самом, упаси господи, горьком горе...
Впрочем, если мы с вами прочитаем то, что ими написано, послушаем, что ими сказано, - считайте, что Равиль и Лидия уже взяли нас в свои ученики. Уроки будут  благодатными.

Равиль Бухараев. Мой опыт жизни на Западе убеждает, что за все надо платить. Здесь жизнь очень организованна. Даже заорганизованна. Когда все познается через рекламу, это неизменно сушит душу. Несовместимы Бог и Мамона. Торгующих в храме быть не должно. Потребительское самоощущение, а оно обычное на Западе, постмодернизм, который уничтожил все святыни и понятия о святынях... Душа не может этого выдержать – она засыпает или исчезает. На Западе очень сложно говорить с людьми на духовные темы – они либо уходят от этого разговора, либо вообще не понимают, о чем ты тут им толкуешь.
- Уходят от разговора, потому что...
Р.Б. Потому что не могут поддержать разговор. Знаете, в чем удивительное родство Грузии и России? Я вчера сидел в хинкальной, играла музыка, которую я с юности знаю, она меня насквозь пронимает. И я подумал - вот какой-нибудь американец будет здесь хинкали кушать, он даже не услышит этой музыки, просто не услышит, в нем ничего не отзовется. А русская душа (точнее, российская, потому что я не русский человек, а татарский, который также отзывается на татарское) – отзовется. Мы на одной струне трепещем. Мы еще умеем плакать.
- Еще умеем. Но этому умению многое угрожает.
Р.Б. Угрожает.
- Угроза – в рекламе и психологии потребления? Мне с утра до вечера твердят, что  если я почищу зубы этой пастой, куплю эту машину, отдохну на этом курорте, то буду счастлива. То есть мне навязывают именно такое представление о благе?
Р.Б. Дело еще и в том, что вы перестаете мыслить самостоятельно. Западный мир выдает себя за мир свободной мысли и свободного выбора. Но на самом деле у вас вообще свободного выбора нет – нам все время талдычат какие-то выборы, которые вы принимаете за свои. А они не ваши. Вам их навязали.
- Многое зависит от человека. Некоторых очень раздражает навязчивость.
Р.Б. Нет, при таком напоре противостоять невозможно. Либо необходимо выключить телевизор и закрыть глаза и уши. Есть люди, которые не смотрят телевизор вообще. Но их единицы.
- В итоге потребительские идеалы заменяют собой идеалы нравственные?
Р.Б. Тут не просто подмена. Это исчезновение идеала как такового – ведь идеал можно обменять на что-то другое. Вам ничего не дорого, потому что вы все можете купить. Весь вопрос в том, что идеал – это, к чему ты все время стремишься и никогда не достигаешь. А потребительский мир тебе говорит – нет, ты всего можешь достигнуть, если у тебя деньги есть. Это всасывается с молоком матери, на этой идее выросли целые поколения.
Лидия Григорьева. Я сторонница идеи Льва Гумилева и считаю, что в каждом обществе, от дикарских, неразвитых общественных форм  до самых цивилизованных (хотя, как известно, когда цивилизация доходит до своего пика, она погибает), есть пассионарные личности, способные стать духовными лидерами и своего дикого племени, и своего цивилизованного, одичавшего от потребления племени. Именно эти единицы, эти светочи  мысли, вдохновения, таланта и есть показатели духовности. Нет единицы духовности на какое-то количество душ населения. Возьмем самые забытые уголки России, северные деревни – там плетутся удивительные кружева, создаются потрясающие частушки, и ни один современный поэт не придумает такие гениальные рифмы. Это и есть те самые россыпи, тот цветной бисер, который рассыпан по всему миру, независимо от социального или материального состояния того или иного человека.
- Эксклюзив, независимый от общих тенденций?
Л.Г. Да, я думаю так. Нет, не думаю, я знаю, что и в обществе потребления есть такие люди, и  совсем необязательно отказываться от потребления для того, чтобы стать духовным лидером. Можно много потреблять или не потреблять ничего, быть абсолютным аскетом, и все равно светиться изнутри духовным светом, чему показатель – многочисленные монашеские, подвижнические жития во всем мире. Есть подвижники, но есть и педофилы. На кого мы будем равняться?
- Это какой-то антипример.
Л.Г. Антипримеры как раз подчеркивают примеры. Все дело в том, что о духовном подвиге какого-нибудь католического или православного аскета мы с вами ничего не знаем. А почему? Потому что об этом не рассказывают средства массовой информации. А о расцвете педофилии все будут знать и возмущаться – ах, какая бездуховность!
Р.Б. Лида в своем аспекте права. Я говорю о так называемых простых людях – не святых и даже не церковниках. Был у меня хороший друг – венгр. Так получилось, что у меня с Венгрией было много связано, я там жил...
- И даже написали на венгерском языке венок сонетов.
Р.Б. Да... И мой друг сказал, что граница с Западом на самом деле проходит по Дунаю, поперек Венгрии. Есть восточная и западная Венгрия, есть Буда и Пешт. В чем разница? На востоке, в Буде поют и плачут – умеют плакать, когда поют. А в Пеште – уже не умеют. Конечно, есть разные люди. Но я говорю в целом. В каждой стране я стараюсь разговаривать с людьми на их родном языке – в Венгрии, Германии, Великобритании.
- Скоро и по-грузински заговорите.
Р.Б. Дай бог. Джер ар вици («пока не знаю» - груз.). Я стал писать по-английски, по-венгерски. Я очень много в это вложил. Но я вижу, что толку нет. Это непробиваемо. Уровень, который они себе ставят для познания, - очень маленький. Они себя этим не обременяют, им этого не надо – ни особенных знаний о мире, ни духовности. За 20 лет жизни на Западе у меня появилось всего три друга, с которыми я могу на эти темы разговаривать на английском языке – один англичанин, двое шотландцев.
- Поэзия – занятие элитарное?
Л.Г. Я всегда склонялась к мысли, что поэзия – элитарное искусство. Как опера. Или симфоническая музыка. Для того, чтобы воспринимать классическую музыку, нужно обладать, как минимум, музыкальным слухом, потом – хоть каким-то минимальным образовательным цензом, чтобы отличать Верди от Вагнера. Также и в поэзии. Хотя поэзия в свое время в России вышла на площади и шумела, то же самое творилось в Америке во времена хиппи, когда авторская песня собирала огромные толпы...
- А творчество Высоцкого – не  пример, что поэзия может носить не элитарный характер?
Р.Б. Во-первых, он хороший поэт. Но он бард. Шансонье. Это несколько иное. Мы говорим о другом.
- Тогда так -  хорошая поэзия может быть не элитарной?
Л.Г. Может.  Например, те же самые частушки, народные песнопения. Есть просто шедевры. Но о Высоцком я бы добавила несколько слов. Я вообще склонна к тому, что поэзия должна развиваться в пограничной зоне разных жанров. Я, например, сейчас занялась фотопоэзией. Я не снимаю, если за этим не вижу текста, я снимаю только то, за чем стоит метафора. То же самое с Высоцким. Он работал на границе жанров – поэтического, актерского и только потом музыкального. И вот это – прорыв в народные массы. Я уверена, что, например,  мой венецианский фотоальбом, как бы мне не было обидно, будет пользоваться большим успехом, чем моя поэтическая книга. Поэзия – это всегда наедине. А то, что делал Высоцкий, - синтез, хотя, конечно, в первую очередь, это выдающийся талант. Бардов были сотни. А запомнились единицы.
- Наивный вопрос - зачем читать и зачем писать стихи?
Р.Б. Зачем писать? Это, конечно, очень простой вопрос. Если можешь не писать, лучше не писать. Это потребность души, твоего естества. У Лиды есть очень хорошие стихи: «В этом возрасте стыдно писать, если это не письмена». Великие стихи, и это правда. И если сейчас я пишу одно или два стихотворения в год, я для себя гарантирую, по Пушкину, «сам свой высший суд», что это я могу оставить и что это останется. Я могу писать и больше, но ради чего? Ради того, чтобы показать, что я еще живой? У меня есть другие способы показывать. А вот зачем читать стихи... Элитарные вещи, или чересчур усложненные, или индивидуалистические стихи я не воспринимаю как факт общественной жизни – это факт личности, культуры, цивилизации, но не факт общественного влияния. Потому что люди, в основном, к этому не подготовлены и воспринимают как издевку. То есть – если я этого совершенно не понимаю, либо надо мной издеваются, либо я совсем тупой. Оба состояния очень неприятные, и человек от них уходит. В нашей жизни происходят страшные катаклизмы, и человек ищет утешения. Он никогда не пойдет утешаться к человеку, который пишет элитарные стихи. Он пойдет к своему товарищу, который пишет что-то очень простое, что сразу в душу входит. И если в такой момент ему предложить, например, такие четыре строки: «Наедине с тобою, брат,/Хотел бы я побыть:/На свете мало, говорят,/Мне остается жить!» Представляете? Это же сразу насквозь пронизывает человека.
- Любого?
Р.Б. Любого! Классика нужна для того, чтобы понять, что стихи – не вид искусства, а способ общения и способ познания человеком самого себя.
Л.Г. Помимо того, что это, все-таки, вид искусства.
Р.Б. Человек, который не читает стихов, может ничего о себе не узнать. Понимаете?
Л.Г. Равиль затронул очень важную тему. Стихи – это концентрация времени и пространства, это закодированное душевное состояние поэта, которое случилось, может быть, двести или триста лет назад, и когда ты это читаешь, оттуда начинается светоносное излучение, и это действительно проникает в душу. Настоящая поэзия – это скрытая радиация. Это оздоравливающее облучение. Почему, когда я читаю Катулла «Давай, о Лесбия, любить друг друга», у меня перехватывает горло? Равиль недавно перечитывал «Илиаду» в переводе Гнедича и был потрясен, насколько это великое произведение... Сопредельна только музыка – она несет такую же энергетику. Зачем читать стихи... Их нужно читать не только в беде и отчаянии, не только, когда ты в тупике, но и в самом спокойном состоянии. Если хочешь получить энергетический заряд невиданной силы, ты должен открыть поэтическую книгу или послушать классическую музыку. Все-таки эта душевная потребность заложена в каждом человеке изначально. Но она бывает в зачаточном состоянии, а бывает душевно воспитана, выращена.
Р.Б. Считается, что у интеллигентного человека должен быть набор понимания каких-то вещей... Но на самом деле есть только один-единственный вопрос в мире, на который стоит искать ответ – зачем живет человек? Все, что помогает отвечать на этот вопрос или поставить его, является необходимым. И если ничто вам такой вопрос в жизни не ставит, значит, что-то не то с этой жизнью. Необразованные души хотят праздника, не понимая, что праздник на самом деле является вознаграждением за поиск ответа на вопрос «зачем ты живешь?»
- А вам не кажется, что этот вопрос может задать себе человек необразованный, но в момент, когда он испытывает глубочайшее страдание? Есть такая концепция, что путь страданий – это...
Л.Г. Путь к просветлению.
Р.Б. А иначе и быть не может. Человечество создало то, что оно создало, путем страдания, а не счастья. Вообще, боль – это ощущение жизни. Человек, который не чувствует боли, не ощущает жизни. На самом деле любой человек и любое общество идет путем наименьшей боли. Как дерево растет? Оно по-всякому может выгнуться, потому что ищет путь, где ему менее больно расти.
Л.Г. Но иногда страдание может перекрыть все духовные потоки. Пути Господни просто неисповедимы... Страдание очищает, даже чужое страдание. Человек любого образовательного ценза слышит трагедийную музыку, застывает в столбняке и вдруг понимает, что неправильно жил, что все не так, что надо все менять. Все дело в пассионарных личностях, которые появляются в тех или иных точках планеты независимо от нас. Я, как человек верующий, считаю, что это божья воля – иди и «глаголом жги сердца людей». И ты пойдешь – и по углям горящим, и все страдания перетерпишь. Потому что у тебя есть цель – сказать свое заветное слово.
- Поэзия – это желание сказать заветное слово?
Л.Г. Если ты хочешь сказать свое заветное слово как самостийная личность, - вот он – я, этакий, явился в этот мир -  то вряд ли у тебя что-то получится. Должна вести какая-то идея. Например, богоборчество молодого Маяковского было от ощущения «я должен, я знаю, что я могу, а почему – не знаю».
- А мне кажется, что это было пижонство.
Л.Г. Ну какое пижонство в 17 лет! Это было от силы молодецкой, от той силы, которую он, кстати, получил на грузинской земле.
Р.Б. Я считаю, что признак зрелости – когда человек больше слушает, чем говорит. Я был очень честолюбивый человек и всю жизнь боролся с собственным честолюбием. Но обретение покоя – это не обязательно бездействие... На океане бывает штиль, но внутри есть течения, которые меняют мир. Для этого необязательно бурлить сверху. И поэтому я последние годы, десятилетия гораздо больше слушаю. Я считаю, что поэт – в моем представлении – это инструмент Бога. Чем меньше в нем «я», тем он более счастливый человек. Он должен быть постоянно настроен и никогда – празден. Настроен на то, что звучит, что говорится. И величайшее счастье, когда скажешь сам и удивишься самому себе, тому, какую верную ноту ты взял...
- Разрешите немного придраться к вашим словам. Взять верную ноту – это один акт. Но вы – человек, который написал четыре венка сонетов. А сонет – это форма поэтического совершенства. Написать сонет – это, помимо всего прочего, великий труд...
Р.Б. Мастерство – совсем другое дело. Это обязанность поэта – быть мастером. И если это его дело на всю жизнь, то поэт совершенствует свое мастерство, как любой гончар.
- Мастерство мастерством, но как его совместить с верностью ноты?
Р.Б. Нота – это камертон, по которому можно строить симфонию. А как ты ее строишь? – вот тут и начинаются труды. У меня даже стихи есть: «Невыносима туга или нет,/не пропадут потуги./ В том, что ты неплохой поэт,/ нет никакой заслуги./ Сколько породы ради руды,/ как далека дорога…/От человека исходят труды./ Все остальное – от Бога».
Л.Г. Вот прочитал бы это со сцены для всех... На фестиваль приехала замечательная  поэтическая команда. Но некоторые считают, что они – поэты, и весь мир должен им внимать, их кормить и поить. Молодой человек, который еще ничего не сделал, заявляет: «Если будете меня приглашать, то я приеду». Почему тебя? Кто ты такой? Так нельзя себя вести. Это ты обязан обществу, а не оно тебе.
- Видимо, важно не только как ты пишешь, но и как ты себя ведешь...
Л.Г. Я в 17 лет выписала для себя фразу Гогена: «Талант к живописи не освобождает человека от обязанности вести себя прилично».  Это формула. И всякий раз, когда я себя ловила на том, что сейчас, как говорится, плюну в небо, я всякий раз себя сдерживала...
- А с Эйфелевой башни вниз плюнуть?
Л.Г. Нет, этого не было никогда.
Р.Б. Так воспитали родители.
Л.Г. И так воспитали великие примеры, которым я всегда подражала. Я знала, что если я вышла на поэтическую стезю, то могу оказаться нищая, голая, умереть непризнанная на каком-то чердаке, что это входит в пакет предлагаемых мне услуг. И я никогда не требовала большего. И то, что я в какой-то мере признана, не голодаю, - чудо... Даже иногда задумаюсь – а, может, мне не достало таланта, чтобы умереть голодной на чердаке?
Р.Б. Для меня великие примеры тоже были учителями в первой половине жизни. Во второй половине я стал читать меньше книг и больше Священных писаний... В Коране сказано, что «за поэтами следуют заблудшие – посмотрите, как они бродят по каждой долине, говорят и ничего не делают». Есть известное изречение Руми, которое гениально звучит по-турецки, а по-русски так: «Или будь тем, кто ты есть, или стань таким, каким хочешь казаться». Для меня поэзия – именно это. Что говоришь, то и делай.
- А вы сами такие, какие есть, или стали такими?
Р.Б. Мы стали.
Л.Г. Стали. Мы такими никогда не были. Я, естественно, в молодые годы была бунтаркой, и у меня было полное неприятие окружающей действительности. Правда, я никогда не была диссиденткой – я не понимала, зачем это нужно. Делай что должно, и будь что будет – это тоже всегда была моя любимая формула. Я никогда об этом не рассказывала, но уже в студенческие годы мне на хвост плотно сел КГБ, и мне попортили много крови... Ну представьте себе: юная девушка, натуральная блондинка, пишет стихи. И вдруг оказывается, что эти стихи очень важны для государства, которое начинает с ними бороться. Я думала, что же такого в моих стихах? Да, они были необычны - у меня были другие образцы, я писала диплом по французской поэзии и ориентировалась не на советские, а на западные культурные ценности. Это раздражало, и в Казанском университете, где я училась, завели дело, которое называлось «Салон Лидии Григорьевой». При том, что я была бездомная, жила у чужих людей. Собирались друзья, и кто-то доносил, что я говорю, какие книги читаю, какие даю почитать. Была реальная угроза, что меня посадят. Меня не брали на работу, но я не чувствовала себя гонимой, я сознавала, что я общественно значимая фигура – а это очень важный момент. Поэтому я никогда не обижалась на КГБ, не делала из этого биографию, и нигде про это не писала. Меня притесняли не по политическим, а по эстетическим взглядам. И на допросах я объясняла – поймите, я только поэт, и если я не буду читать те книги, которые читаю, я не буду знать своих предшественников. Мне задают вопрос: «Вы читали Аллилуеву?» - «Зачем она мне? Я читаю Мандельштама». И они приняли мои аргументы, потому что там сидели образованные люди, выпускники того же факультета, на котором училась я. Они меня понимали и, может быть, даже завидовали. Я знаю фамилию капитана, который меня спас от окончательного ареста. Дело по салону закрыли, но на работу не взяли...
Р.Б. А я всегда боролся с тьмой, депрессивной тьмой внутри себя. В каждом человеке она существует наряду со светом. Я довольно резко порвал с богемным образом жизни. Знаете, почему у меня нет проблем с грузинскими винами?
Л.Г. Все перепробовал.
Р.Б. Я все на вкус помню. Мне не нужно пить для того, чтобы быть пьяным. Я смотрю на гору Давида и вспоминаю, как мы сидели там в ресторане – до закрытия, после закрытия. Но моя книга называется «Трезвые пиры». Пиры продолжаются. Но теперь они трезвые.
- Пиры разума.
Р.Б. Может быть, даже души больше, чем разума. Что мне осталось? Я до сих пор помню, как мы пели «Шен хар венахи»... И ничего не изменилось – поем, как и пели. Смотрели фильм «Не горюй!», выучили его наизусть и пели вместе с героями – «квели, пури, хачапури, цицила»... А потом у меня начался период работы. Я столько времени потратил на все эти похмельные дела – и теперь надо было работать. Работал я жутко много. Но вы знаете, какая штука? Тогда я в бога не верил, хотя искал. У меня была идея, что работа, как шампанское, всегда вышибет пробку, и все начнется. Лидия знает, сколько мной было сделано с 80-го по 90-й год – книги, переводы, пьесы, статьи... Даже языки выучил. К 90-му году я понял – нет, только один труд, как бы созидателен он ни был, человека не утешает. Нужно что-то большее. И сейчас я состою в общине –  это чистый ислам, в котором нет ни тени насилия. Лозунг – «любовь ко всем, ненависть ни к кому». Этот тот ислам, который согласен с христианством во всем, кроме троицы. Но это другой вопрос.
- Не канонический ислам?
Р.Б. Наоборот, именно канонический. А ислам, который всем виден, - не канонический, он полностью искажает идею ислама политикой, несчастьями, нищетой, засильем священнических классов – все эти муллы, аятоллы, которые все диктуют... А 60-70 процентов в мусульманском мире - неграмотны, что же вы хотите? Моя община называется «Движение за возрождение ислама»– это 60 миллионов человек по всему миру. Ортодоксы считают нас еретиками, потому что мы не признаем джихад как войну, а только как душевное очищение.
Л.Г. Я как человек православный свидетельствую, что это правда. Я уже 20 лет вплотную наблюдаю жизнь этой общины, и не перестаю удивляться. Я спросила у одного нашего друга: «Почему вы все время улыбаетесь? Я у себя в православной церкви этого не вижу... Наоборот, иногда на такое там нарываешься... Почему у вас нет ни агрессии, ни беспокойства?» Он отвечает: «Потому что мы уповаем на бога». И все. Такое доброжелательное спокойствие, такое отношение к детям, жене... Я не оговорилась – к жене, а не к женам. Это ведь первая ехидная реакция – а-а-а, мусульманин, четыре жены. Я не встречала ни одного человека, у кого, скажем, было бы две жены. Ведь мало кто из христиан задумывается над тем, что пророк Мухаммед ограничил количество жен четырьмя – а было четыреста. Только четыре – и то, если ты можешь их равно содержать и уделять внимание. А то, что у христианина уже было три жены подряд и четыре любовницы, и при этом он ни перед кем не несет ответственности –  никого не интересует. После того, как я отредактировала брошюру «Экономическое положение женщины в исламе», я поняла, что хочу стать такой же защищенной. Мы живем, я бы сказала, в постхристианском мире... В Европе пустые храмы. Мы дружим с американским священником – он один молится в своем огромном храме. Один...
Р.Б. В 90-м году, когда я понял, что все зависит от бога, я совершенно успокоился. И в течение двух лет  не писал ничего, кроме переводов на русский язык исламской литературы. Я считал так: я был поэтом, это меня не вознесло к небесам, но я сделал все, что мог. Знаете, когда говоришь себе, что сделал все, что мог, это невероятно утешает. А потом все вернулось - потому что бог возвращает человека, если считает, что он должен пройти по этой дороге. Ни с того, ни с сего, мне вдруг стали приходить приглашения, начали выходить книги без всякого моего участия. Так что, мы стали такими.
- Такими, какими хотели казаться?
Л.Г. Я очень борюсь с собой, со своим характером... В юные годы я записала в записной книжке: «Интересно, получится или нет у меня стать хорошим человеком?» Теперь я могу  признаться – я не очень любила людей, не любила детей... Во мне было заложено очень много негативного. Я всю жизнь с этим в себе боролась.
- Получилось стать добрее к людям?
Л.Г. Как только родился сын – моментально. Он меня изменил. Не говоря уже о том, что  он по-настоящему привел меня в церковь. Я была крещена с рождения, но полное воцерковление произошло благодаря сыну. Равиль считает, что это был ангел, который отслужил свой земной срок, и Господь его забрал. Причин для ухода нашего сына из этого мира не было ни одной, врачи не нашли ничего... Мгновенное сужение сосудов...
- Горе великое...
Л.Г. И если бы не вера в бога... Мы знаем, что наш сын – вечный. И когда маленькую Сашеньку, нашу внучку, спрашивают, где папа, она отвечает, что папа служит у бога, охраняет его.
Р.Б. Я прочту... «Ты стоишь над рекою Сада,/ как над новой своей рекою…/ Ничего мне уже не надо./ Буду страж твоему покою./ Но не будет конца отныне/ покаянной моей дороге,/ как моленью отца о сыне,/ как томленью души о Боге». Это полностью исчерпывает тему.
Л.Г. А я посвятила сыну книгу «Небожитель», которую вам сегодня и подарю.

Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ