Легендарному танцовщику, Народному артисту СССР Михаилу Лавровскому – 80! Честное слово, верится с трудом. Михаил Леонидович, как всегда, бодр, подтянут, энергичен, язык его остер, мысль – стремительна, размышления – глубоки. Беседа с Лавровским – это не только настоящее удовольствие для собеседника-счастливчика (голова идет кругом от историй и воспоминаний), но и своего рода акт просвещения, почти экзамен: цитаты звучат одна за другой, начиная от античности и кончая современной литературой и философией. Так что изволь соответствовать. Между прочим, мы можем поздравить Михаила Леонидовича еще с двумя круглыми датами: в 2021 году исполнилось 245 лет со дня основания Большого театра, куда Лавровский был принят ровно 60 лет назад. Было о чем поговорить.
Михаил Лавровский родился 29 октября 1941 г. в Тбилиси в семье балерины Елены Чикваидзе и хореографа, главного балетмейстера Большого театра Леонида Лавровского. В 1961 г. окончил Московское хореографическое училище, и был принят в балетную труппу Большого театра. Окончил балетмейстерский факультет ГИТИСа. В 1983-85 гг. был художественным руководителем Тбилисского государственного академического театра оперы и балета имени Захария Палиашвили. В 2005-2008 гг. возглавлял балетную труппу Московского театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Много лет работал балетмейстером-репетитором Большого театра. Знаменитые партии: Принц («Золушка» С. Прокофьева), Альберт («Жизель» А. Адана), Базиль («Дон Кихот» Л. Минкуса), Спартак («Спартак» А. Хачатуряна), Ромео («Ромео и Джульетта» С. Прокофьева), Принц («Лебединое озеро») и др. Поставил около 20-ти балетов, оригинальные телебалеты, танцы и движения в спектаклях драматических театров. Основал Московское хореографическое училище им. Л.М. Лавровского.
– В Тбилисском театре оперы и балета в 2017 г. вы восстановили балет «Ромео и Джульетта», который поставили на этой сцене, будучи худруком. – Изначально этот балет был поставлен моим отцом, Леонидом Лавровским, в 1940 году в Ленинграде. Он весь был решен в одном дыхании, в одном ключе пластики человеческого тела, без сухой формы классического танца. Свободный верх, ноги работают классически. Различные куски отличались различной драматургической нагрузкой. Но дыхание, способ выражения и пластика – едины. Никакой эклектики. Нина Ананиашвили, спасибо ей, решила восстановить «Ромео и Джульетту», и мне надо было его немного сократить. Я взял пять основных кусков Лавровского – «Мадригал», «Балкон», «Венчание», «Прощание» и «Смерть», и сделал балет в одном акте – такой совет в свое время дал мне Марис Лиепа. Да и сам Лавровский, когда я с ним работал, уже вносил изменения в свой спектакль. Разумеется, изменения необходимы – этого требует время. Главное – не утерять стиль спектакля, дух и смысл, которые в него вкладывал хореограф. Часто привожу такой пример. Я очень люблю итальянский неореализм – картины Витторио де Сика, Джузеппе де Сантиса, Роберто Росселлини, Федерико Феллини. Это те шедевры, которые мы увидели в 1950-1960-е годы. Естественно, сейчас в кино другой темп, другой ритм, и молодежи сложно смотреть такое кино. Но эти фильмы по-прежнему остаются образцами высокого искусства. Так же и в балете. Великий спектакль остается великим. Но каким бы он ни был гениальным, время идет вперед и предъявляет свои требования. Да и актеры уже другие, честно говоря. Понимаете?
– Нет, не совсем. – Ну, как вам объяснить… По тем временам мы совершали невозможное. Брали высшие планки и шли еще дальше. А только так и должно быть в искусстве – необходимо подыматься на следующую ступень. Поддержки для нас вообще не были проблемой. Надо поднять – подняли, надо перейти сцену – перелетели. Владимиров, Лиепа, Васильев и я не могли сказать: «Так мне неудобно». Пожалуйста, сделаем все что угодно. А сейчас по-другому. Если высокопарно выражаться, тогда было другое дыхание искусства, другое дыхание балета. Чем мы поразили весь мир? В 1956 году, в первый раз после появления «железного занавеса», Большой театр выехал в Лондон. И Большой подняли на щиты. А Западу это было совсем неинтересно – славить соцгосударство, ведь у нас шла идеологическая война. Но именно тогда и появилось название «Большой балет».
– Чем взяли Запад? – Мы были сильны необычайной логикой классического танца, куда входило и чувство позы, и феноменальная координация. А главное – на сцене были живые люди. Не просто меняли костюмы из «Лебединого» на «Спящую», а «Спящую» на «Ромео». Язык-то везде один – хореографический, и лексикон балетного танца – один и тот же: партер, па де буре, па де пуасон и так далее. Как в литературе – Толстой, Достоевский, Булгаков писали одними и теми же русскими словами, но идея – о чем тут говорить! – у каждого своя. Так и в балете. В «Спящей» – так, в «Лебедином» – по-другому, в «Жизели» – совсем по-другому, в «Спартаке» – совсем иначе. Главное, повторяю, на сцене был живой человек, правда искусства. Мне трудно придраться к западным танцовщикам. Они все делают правильно, но они – манекены. Придраться трудно, а на сцене – неживой человек. Знаете, как говорили про Уланову? «Она привнесла в балет смысл исполняемого». Все наши танцовщики были артистами. И все – разными. Каждый вносил в танец, в трактовку роли что-то свое. Вот, например, образ Петра Первого. Кто-то обратит внимание на его железную волю (как у Языкова – «железной волею Петра»), кто-то – на личные моменты, кто-то сыграет более лирично, кто-то – более драматично. Но это непременно должен быть Петр. Делать из него Ивана Грозного нельзя. Это очень интересно – создавать образы. Я вообще очень люблю театр – оперный, драматический, балет. Именно театр, потому что в концертном исполнении па-де-де из классического балета исполняется по-другому. Конечно, темперамент и энергетика должны быть обязательно. Но в концерте зрители смотрят на чистоту исполнения того или иного движения, а в спектакле – на образ. На Красса Мариса Лиепы, Спартака Владимира Васильева, Пастуха Юрия Владимирова. Зрителю необходим эмоциональный шок. Если нет эмоционального потрясения, то как бы правильно ни был поставлен спектакль, вы можете на нем уснуть. Может быть, поэтому я устаю на речитативах в опере – мне не хватает выражения эмоций. Когда человеческое тело совершает сверхъестественные вещи, а человеческий дух не имеет предела в своей силе, тогда это и поражает зал. И еще, я убедился, какие бы трагические эпизоды ни показывались на сцене, зритель должен выйти из театра просветленным, возвышенным, с надеждой на что-то хорошее. Если театр убивает надежду, то это не искусство. Как говорил Моцарт, «музыка даже в самых ужасных драматических положениях должна всегда пленять слух».
– Слушаю вас с удовольствием и грустью. Получается, сейчас предназначение театра изменилось? – Как сказать… Вообще человек постепенно теряет смысл в том, чтобы чего-то добиваться. Люди могут превратиться в роботов. Искусство-то все еще как-то держится… Посмотрите, что происходит с детьми? Дети моей подруги, им лет по шесть, приехали на дачу и не смогли уснуть. Почему? Птицы пели. Для них это был шум, понимаете? А стук по клавиатуре – не шум… Правильно Миша Козаков цитировал строки Пушкина: «Несчастный друг! средь новых поколений Докучный гость и лишний, и чужой…» Мы прожили свой век. Уходят поколения. Уходят вкус, мораль, идеалы. Это не значит, что мы лучше. Мы просто совсем другие. В наше время страна была закрыта, и люди жили только искусством. Сейчас все рассматривается через деньги. А я в свое время сам был готов заплатить, лишь бы меня выпустили на сцену. Я понимаю, жизнь тяжелая, и всем надо зарабатывать. Состоятельным людям легко рассуждать о морали. Если человек не обеспечен, то ему трудно следовать своим принципам и оставаться верным своим взглядам. Мы пытаемся служить и богу, и злату, и это нас разрывает. Сегодня, уже прожив довольно долгую жизнь, я говорю, что духовная жизнь – самое главное. Все остальное ерунда. – Может, я ошибаюсь, но не обесценивается ли само понятие труда? – Конечно. Обесценивается. Я проработал в Большом театре 50 лет. 27 лет – танцовщиком. Как было в Большом? Вот вы исполнили роль, пусть даже маленькую, достойно. И к вам сразу же – уважительное отношение. Это как в Древнем Риме быть Спартаком – значит, получить свободу. Но если вы исполнили серо, то и отношение соответствующее. И вот еще какая вещь. Я, конечно, очень рад, что нет «железного занавеса». Но раньше этим «занавесом» можно было как-то удерживать людей. Я сам обожаю выпить, напиться – но только не во время работы. В наше время, если человек напился, или вышел на сцену под хмельком, или сорвал работу – его не увольняли, но в течение трех лет он никуда, кроме Тулы, не поехал бы. А тогда съездить в Лондон, Париж или Нью-Йорк – это было как слетать на другую планету. И они для нас были марсианами, и мы для них.
– Как мы были отделены от них «железным занавесом», так и они от нас. – Именно. А у нас была потрясающая школа вокала, симфонической музыки, балета, драматического театра, цирка, спорта…
– То есть не только «в области балета», но и везде мы были «впереди планеты всей». – Везде! Это было наше достоинство, наше чувство патриотизма. А теперь? Помню, в 90-е годы, когда уже шел развал страны, одна видная спортсменка в ответ на вопрос, почему она не поехала на Олимпиаду, открытым текстом сказала – если бы был СССР, я бы бегом побежала, чтобы привезти «золото», а сейчас у меня уже две олимпийские медали, я богата, так зачем мне ехать и мучиться? А нам говорили: «Надо!», и мы понимали – надо для страны. В патриотизме ничего плохого нет. Плох национализм. Почему я не должен любить свою страну, свой город, свой театр? Да и проигрывать стыдно. Проигрывать не в достойной борьбе, а из-за лени, серости, бездарности. Для мужчины – особенно стыдно.
– Вы родились в Тбилиси… – Когда началась Великая Отечественная, мама ездила с бригадами на фронт. Потом уже не могла – была беременна мной. Вскоре Ленинград закрыли – блокада. Удалось вырваться в Тбилиси. Там я и родился. А День Победы встречал уже в Москве. Но вся родня – мамина сестра, дядя, брат – была здесь. И я по полгода жил в Москве, по полгода – в Тбилиси.
– Какая атмосфера была в Тбилиси тех лет? – Потрясающая. Теплота, любовь и поддержка. Абсолютная доброта с духом карачохели. У нас не закрывалась входная дверь. И никто не закрывал своих дверей. Я очень люблю мое детство, оно было замечательным. Сегодняшний Тбилиси – другой город. Но классические грузинские черты – гостеприимство, щедрость, слава богу, сохранились.
– Как вам работалось в Тбилисском оперном театре? – Вообще мои самые счастливые годы – это 10 лет учебы в Московском хореографическом училище и три года работы в Тбилиси худруком театра. Я приехал по приглашению Эдуарда Шеварднадзе. Министром культуры был Отар Тактакишвили. Директором оперы – блистательный певец Зурико Анджапаридзе. Потрясающая, талантливейшая труппа, замечательные отношения с артистами. Я получил полный карт-бланш и поставил первый джаз-балет «Порги и Бесс». Художником был Мураз Мурванидзе. Это стало огромным событием! Приехал знаменитый критик «Нью-Йорк таймс» Клайв Барнс, очень хорошо отозвался. Мы даже успели в Финляндию съездить. Потом я поставил «Ромео». Затем – «Сердце гор». Мы поехали на гастроли в Москву и имели бешеный успех. А потом руководство поменялось, и новое руководство меня не захотело. Джансуг Кахидзе – блистательный музыкант, очень талантливый дирижер, но почему-то мы с ним не сошлись. И я ушел. Впрочем, меня бы «ушли» все равно. Представьте себе, американские импресарио пригласили «Порги и Бесс» на Бродвей. Тбилисский театр первым из Советского Союза мог выступить на Бродвее! А мне об этом даже не сказали. Не сложилось… Зависть – плохая вещь. А гордыня – родная сестра глупости.
– Как вам кажется, что в вас от папы, а что от мамы? – Трудно сказать. У меня ведь как получилось? Папа – Иванов (он взял псевдонимом фамилию друга, которого расстреляли в Гражданскую войну), мама – Чикваидзе, а я – Лавровский. Когда я начал что-то понимать в профессии, мама уже танцевала только характерные танцы – в «Князе Игоре», например. Она была очень открытым в своих проявлениях человеком и талантливой, эмоциональной, искренней артисткой. Отец –профессионал, без намека на какой-то блат. Требовательный, принципиальный. Он мне говорил: «Ты человек независимый, так вот запомни – люди не прощают независимости». Отец нас оставил, когда мне было 9 лет. Мама очень тяжело переживала его уход. Ей было 40 лет – сложный возраст для женщины... А у меня никакого страха перед будущим не было. Все-таки тогда мы жили в простоте и доброте. Ты мог выйти в город без денег и попросить: «Тетя Маша, налей газировки». Газировка стоила копейку… Помните эпиграф к «Мастеру и Маргарите» из Гете? «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». В стране уничтожали людей, религию, а люди были духовные и верующие. Помню, я читал про перепись населения в 1937 году – 80 процентов назвали себя православными христианами. Не могу сказать, как и почему, но в те времена в людях была духовность. Правда, тем замечательным режиссерам, артистам, художникам, которые выбивались из рамок соцреализма, было тяжело. К примеру, религиозная тема. Ее могли пропустить, если вы все завуалировали и сказали, что это не религия, а просто духовный мир человека. Но если вас хотели прижать, то хороший спектакль мог и не выйти. Мне повезло – я «попал» в соцреализм. Классический балет не противоречил тезисам компартии. Только однажды Григорович так поставил «Лебединое озеро», что балет запретили. Идея была такая: если ты предал, то – все, это конец. Как вы знаете, Зигфрид предает Одетту, потом просит прощения, потом, по классической версии, убивает Злого гения. А у Григоровича бессмертный Злой гений возносился в люльке наверх. Запретили.
– Не могу не процитировать знаменитую статью «Супермен» известного английского балетного критика Клемента Криспа: «Михаил Лавровский в партии Спартака в новом балете Большого театра, показанном на сцене Ковент Гарден, продемонстрировал самый впечатляющий мужской танец, который я когда-либо видел. Только в превосходных степенях можно описать эту поистине героическую интерпретацию: мощь физической силы, благородство переживаний, красота выражения. Такого танцевального эпоса мы еще не видели». – Да, «Спартак» был моим звездным часом. И еще я очень любил «Дон Кихот». В этот спектакль на партию Базиля меня ввела легендарная балерина Раиса Стручкова. И мы с великим Алексеем Ермолаевым сделали редакцию спектакля. Она была интересной. В мое время, когда танцовщик исполнял что-то особенно удачно, ему прямо на сцене аплодировал кордебалет – конечно, не в ладоши хлопал, а веерами. Так вот, на премьере после вариации в «Дон Кохите» мне аплодировал весь кордебалет. Это очень большая честь для танцовщика, ведь кордебалет – наш самый строгий и объективный судья. – Давайте поговорим о ваших грузинских родственниках. Например, о Гиви Бараташвили. – Мой дорогой двоюродный брат… После его ухода мне тяжело приезжать в Тбилиси… Гиви был очень начитанным человеком, по образованию – журналист и искусствовед, выпускник Тбилисского университета и Московского института мировой литературы. Он был старше на двенадцать лет и занимался моим воспитанием. Часто рассказывал мне на ночь сказки. Только потом, повзрослев, я понял, что он рассказывал «Братьев Карамазовых» и «Анну Каренину». Вот под такие «сказки» я и засыпал. И к спорту он меня приучал. Я с детства занимался фехтованием, спортивной гимнастикой, боксом. Боролся неплохо... Со светлым чувством вспоминаю Медею Дзидзигури. Какая она была талантливая, своя, родная, добрая! А Лика Чавчавадзе? Когда я работал в Тбилиси, всегда прибегал к ней. С каким теплом она меня встречала! Вообще, она была святая. А какие у меня замечательные племянники Бидзина и Арчил!
– В вашем сыне чувствуется грузинская составляющая? – Он испанец. Современный молодой испанец.
– В маму пошел... – Да. Он умный. И в нем видны режиссерские способности деда – Леонида Лавровского.
– Что у вас происходит в творческой жизни? – Скажу честно: ничего не хочу.
– Вот тебе и раз! – Да. Раньше спасало честолюбие. А сейчас... По утрам, хотя во мне три протеза, обязательно занимаюсь – полтора часа, с классическим уроком и физическими упражнениями, это норма для поддержания себя в форме. Когда-то неплохо рисовал... В Тбилиси много рисовал. Но уже не тянет. А вот писать продолжаю – рассказы, новеллы. В основном о своей жизни – только имена меняю. Знаете, у Геннадия Шпаликова есть замечательное стихотворение – «Никогда не возвращайся в прежние места»... Все, что было, прошло. Друзья умерли, страна поменялась, родные города не узнать… Вот приехал я в Тбилиси. Стеклянные вышки, мосты... Да, наверное, такое тоже надо строить. Но пусть это будет отдельный район – Новый Тбилиси. Или Тбилиси-Сити. И никаких вопросов.
– Как вам кажется, эти полеты в прошлое, воспоминания, они нужны? – Все, в том числе и вспоминать, надо делать себе в удовольствие. Я, например, не представляю жизни без чтения. Русский философ Ильин сказал: «По чтению можно узнавать и определять человека, ибо каждый из нас есть то, что он читает, и каждый человек есть то, как он читает». Обожаю Ремарка. «Три товарища» – просто потрясающе. Такая теплота, такая грусть... И перевод великолепный – стопроцентное попадание. Люблю Золя, Джека Лондона, О’Генри, Пушкина, Лермонтова... Раньше меня раздражал «Гамлет». Но однажды я увидел по телевизору фрагмент боя с Лаэртом с Полом Скоффилдом в роли Гамлета. Я оторваться не мог! И сейчас много думаю над «Гамлетом».
– Какой перевод вам ближе? – Лозинского, конечно. Пастернака трудно учить, а текст Лозинского – сам льется.
– Дело вкуса. – Ну, давайте сравним. У Пастернака: «Так всех нас в трусов превращает мысль, И вянет, как цветок, решимость наша В бесплодье умственного тупика, Так погибают замыслы с размахом, В начале обещавшие успех, От долгих отлагательств. Но довольно!». А у Лозинского... Сейчас вспомню... «Так трусами нас делает раздумье, И так решимости природный цвет Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия. Но тише!» Легко учить. И кратко сказано.
– Много Гамлетов видели? – Конечно. Высоцкого, например. Он потрясающий бард, гениальная личность и он великолепен в фильме «Место встречи изменить нельзя». Но Гамлета в театре на Таганке сделал Любимов. Высоцкий сам Гамлета не потянул бы.
– Как вы думаете, Гамлет сильный или слабый? – Сейчас скажу. Вопрос интересный... Мне нравятся его идеи познания мира, его размышления. Быть или не быть? Покоряться или нет? У Омара Хайяма есть четверостишие: «От стрел, что мечет смерть, нам не найти щита: И с нищим, и с царем она равно крута. Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья, Все прочее – поверь! – одна лишь суета». Хорошая мысль! Но, понимаете, если все бессмысленно – то нет смысла и в жизни. Прав Достоевский – если бога нет, все позволено. «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе», – так сказано в Евангелии. Искушений много. Но если ты, Гамлет, мыслишь, думаешь, сомневаешься, то появляется смысл... Гамлет – интересная личность. Нельзя сказать, что он слабый, нет. Он философ, и он долго мыслил, чтобы прийти к своим умозаключениям.
– Так каков же вывод? Жизнь должна быть борьбой или наслаждением? – Если будет борьба, то будет и наслаждение. Как сказал Гераклит, «все возникает через борьбу». Каждому – свой путь. Каждому – своя борьба. Главное – не терять себя, верить в себя и достойно нести свою миссию.
«Русский клуб» от всего сердца поздравляет Михаила Леонидовича Лавровского с 80-летием! Здоровья, бодрости духа, благоденствия! Надеемся на новые встречи!
Нина ШАДУРИ
|