«Вы, чьи широкие шинели, напоминали паруса, чьи шпоры весело звенели, и голоса». Читаешь эти цветаевские строки, посвященные генералам 1812 года, и так легко представить других блестящих военных той эпохи… Заснеженная площадь, офицеры в широких шинелях перед солдатскими шеренгами, гарцующие всадники, звон шпор, встревоженные голоса – 25 декабря 1825-го. Первая в истории России попытка революции. Не дворцовый переворот, не крестьянский бунт, а восстание образованнейших людей, стремящихся изменить весь политический строй – уничтожить самодержавие, создать конституцию и парламент, отменить крепостное право. Среди 579 дворян, привлеченных к ответственности за это неслыханное стремление к справедливости, – и два человека, в венах которых грузинская кровь. Николай Лорер и Александр Гангеблов. Познакомимся с первым из них, это будет знакомством и с примечательными судьбами грузинских эмигрантов и их потомков.
У читателей может возникнуть вполне справедливый вопрос: какая связь между немецкой фамилией Лорер и Грузией? Чтобы получить ответ, заглянем на сотню лет назад до выступления декабристов, в год 1724-й. В Москву по приглашению Петра I приезжает царь Картли Вахтанг VI. В его почти полуторатысячной свите – представители княжеских родов, фамилии которых начинают звучать на русский лад. Так капитан грузинского гусарского полка, князь Яссе Цицишвили, становится Евсеем Цициановым. У него с женой Матроной рождаются двое детей. Сын Дмитрий, знаменитый «московский Мюнхгаузен», основатель Английского клуба в Москве – личность настолько колоритная, что избежать отдельного разговора о нем просто невозможно. На официальных должностях он не служил, но бывал курьером между Екатериной II и князем Потемкиным, а это – уже немало. Свидетельствует московский почт-директор Александр Булгаков:
«Он был человек добрый, большой хлебосол и отлично кормил своих гостей, но был еще более известен, с самих времен Екатерины, по приобретенной им славе приятного и неистощимого лгуна. Слабость эту прощал ему всякий весьма охотно, потому что она не была никогда обращена ко вреду ближнего. Цицианова лжи никого не оскорбляли, а только всех смешили. У него были всегда и на все случаи жизни готовы анекдоты, и когда кто-нибудь из присутствующих оканчивал странный или любопытный рассказ, то Цицианов спешил сказать: «Да что это? Нет, я расскажу, что со мной случилось». И тогда начиналась какая-нибудь история или басенка, в которой были обыкновенно замешаны знаменитые люди царствования Екатерины II: князь Потемкин, Орловы, Разумовские, Нарышкины, Суворов, Безбородко, фавориты Екатериненские и даже сама Императрица. Граф Разумовский уверял, что известная брошюрка под заглавием «Не любо – не слушай, а лгать не мешай» сочинена князем Цициановым, но что он не хотел выставлять своего имени»
В пушкинском «Воображаемом разговоре с Александром I» читаем: «Всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне так же, как всякие остроумные вымыслы князю Цицианову». А это – уже Петр Вяземский: «Князь Цицианов, известный поэзиею рассказов… Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: это своего рода поэты, и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмите, например, князя Цицианова…».
Его сестра, мать будущего декабриста Лорера, для домашних – Кетеван, для окружающих – Екатерина, живет совсем иной жизнью. Она скрашивает старость Яссе и Матроны в украинском местечке Санжары. «…Прелестный уголок, который утопает в роскошной зелени фруктовых дерев, длинная синяя слива так обильна, что ветви гнутся над палисадниками, из которых выглядывают огромные подсолнечники, шиповник, заячья капуста, барская спесь и душистая повилика. Дома выкрашены желтой краской, спальные ставни и крыши зеленые. Вот где поселились Евсей и Матрона Цициановы».
Это описание делает племянница декабриста, легендарная Александра Смирнова-Россет, друг и собеседница Пушкина, Жуковского, Гоголя, Лермонтова, Одоевского и Вяземского, фрейлина императорского двора. Волею судеб, имя этой внучки грузинских князей, никогда не бывавшей в Грузии музы «Золотого века» русской литературы, посмертно стало связано со столицей этой страны. После того, как ее сын женился на дочери тифлисского купца Михаила Тамамшева, получил в приданое особняк на Гановской (ныне – Галактиона) улице и перевез туда обстановку материнского салона, известнейшего в Петербурге пушкинского времени. А для нас «черноокая Россети», как называл ее Пушкин, продолжит свой рассказ о грузинских корнях Николая Лорера:
«Старики продали свою землю и копили деньги для младшей дочери. Однажды вечером приехал в Санжары военный, который спросил, где бы он мог поужинать и ночевать. Ему отвечали, что самый большой дом был у князя Цицианова и что он очень гостеприимен. Он постучался. Ему отворили и спросили, кто он и что ему угодно. Он отвечал, что он полковник фон Лорер, уроженец северной Пруссии, …и, несмотря на обещание императора дать ему земли… решил ехать на юг России искать фортуны. Пока он ужинал и готовили ему постель, он разговорился, сказал им, что немцы любят семейную жизнь, и что, если ему посчастливится, то хочет жениться… «А если ты хочешь жениться, – сказал ему старик, – у нас есть еще незамужняя дочь… Его ввели к ней. Он увидел черные курчавые волосы, черные глаза, нос a la Bourbon (с легкой горбинкой – В.Г.) и белые как жемчуг зубы и сказал, что она ему нравится. А ее спросили, согласна ли она выйти за него замуж. Она отвечала: «Почтенные мои родители! Я на все согласна, что вам угодно»… Ему сообщили, что за ней 20 000 капитала, 12 серебряных приборов и дюжина чайных ложек, лисья шуба, покрытая китайским атласом, с собольим воротником, две пары шелковых платьев, несколько будничных ситцевых, постельное и столовое белье, перины и подушки, шестиместная карета, шестерка лошадей, кучер и форейтор. Выпили по обычаю рядную. Нареченный жених отправился прямо в Херсон… встретил там князя Потемкина, который… увидел европейски образованного человека и назначил его херсонским вице-губернатором, с казенной квартирой и 1000 р. содержания. На крыльях любви он поскакал на тройке в Санжары. Там их обвенчали в приходской церкви. Князь Евсей и княгиня Матрона горько плакали, расставаясь навеки со своей милой Кетеван (Катерина), тогда путешествия были очень затруднительны».
Так появляется семья, в которой родился декабрист Николай Лорер. Правда, «черноокая Россети» слегка ошиблась, но светским красавицам прощаются и не такие ошибки. Не сразу стал Херсонским вице-губернатором Иван Лорер, чьи предки Лорейны из-за религиозных гонений переселились из французской Лотарингии в Германию. Приехав в Россию с небольшим отрядом голштинских солдат Петра III и уйдя потом с военной службы, он был коллежским советником, советником Вознесенского наместнического правления и лишь потом – вице-губернатором. А уйдя с этого поста в отставку, жил в небольшом селе Водяное Херсонского уезда. Жил, прямо скажем, не богато – тогдашним вице-губернаторам, в отличие от нынешних, и в голову не могло прийти использование должностей для того, чтобы потуже набить карманы. Поэтому «вице-губернатор сделался всем известен знанием дела, честностью и простотой».
В небольшом имении на «царском тракте» из Петербурга на юг у Ивана Ивановича и Кетеван Яссеевны рождаются, ни много ни мало восемь детей. Когда глава семьи уходит из жизни, Кетеван останавливает стрелки часов: «Закатилось солнце моей жизни…». Все дела она берет на себя, по словам Смирновой-Россет, «жизнь бабушки была вроде Пульхерии Ивановны и разнообразилась одними хозяйственными заботами». К этому прибавляется и забота о почтовой станции, где останавливаются по пути на юг многие знатные особы и даже императоры. По ее просьбе, легендарный основатель Одессы дюк Ришелье приказывает вдоль главной сельской улицы высадить деревья и заложить парк. Но при всем этом средств на содержание всех детей катастрофически не хватает. И сына Николая, будущего декабриста, забирает в свое полтавское поместье Петр Капнист, брат знаменитого тогда поэта Василия Капниста.
«Связанный тесною дружбой с моим покойным отцом в продолжение 40 лет и желая помочь матери моей, обремененной большим семейством, – вспоминает декабрист, – он, вскоре после смерти батюшки, предложил отдать ему на воспитание одного из сыновей ее, и жребий пал на меня. Так я сделался товарищем и другом его первого сына…» От Капнистов Николай и отправляется в большую жизнь: «Мне было 18 лет, когда судьба бросила меня, неопытного юношу, в бурное житейское море... Я отправился на службу, напутствованный благословением близких моему сердцу, с небольшими денежными средствами, но полный юношеских надежд».
Сначала он приезжает к дяде, «московскому Мюнхгаузену», видит Москву «в веселостях и удовольствиях» и отправляется в столицу – поступать на военную службу. Живет у старшего брата Александра, который «в то время пользовался репутацией ловкого, умного, образованного человека и отличного штаб-офицера, служившего с большим отличием кампанию 1805 года…». Брат представляет его наследнику престола, великому князю Константину Павловичу, и тот определяет юношу в Дворянский полк при втором кадетском корпусе. Так Лорер встречается с человеком, чьим отречением от престола декабристы воспользовались для восстания: «…Быв наследником русского престола, отказался впоследствии от него, чтоб жениться на польке дворянке, и был невольно причиной бедствий России… моих товарищей и меня самого».
А война с Наполеоном уже в разгаре, в гостях у старого друга отца, поэта Гавриила Державина молодой человек узнает о падении Москвы. В кадетском корпусе, «по недостатку офицеров в полках гвардии», воспитанников срочно «выпускают» в войска. Лореру сначала отказывают: «еще не унтер-офицер – всего только пять месяцев в корпусе...». Но это препятствие удается преодолеть, к великой своей радости, Николай становится прапорщиком. Сражается под Дрезденом, Кульмом. Лейпцигом, входит в Париж. В 1834-м, уже в звании майора, назначается в Вятский пехотный полк.
Оформляет это назначение Евгений Оболенский, по должности – дивизионный адъютант, а вне службы – один из создателей и руководитель революционного тайного Северного общества. Он рассказывает вызывающему симпатию боевому офицеру о целях этого общества, и тот решает присоединиться к воплощению светлых идеалов в жизнь. А полком, в который Николай прибывает на службу, командует полковник Павел Пестель, руководитель второго общества заговорщиков – Южного. Судьба майора Лорера решена. Он становится ближайшим соратником Пестеля, посвящен во все его планы, хранит составленную им «Русскую правду» – основной программный документ действий после свержения самодержавия.
После провала заговора декабристов его допрашивают высшие чины империи и даже сам Николай I. Он долго отрицает свое участие в заговоре, утверждает, что никогда не слышал о «Русской правде». И вынужден признаться лишь, когда ему предъявляют донос однополчанина Александра Майбороды и показания самого Пестеля. Но вину товарищей берет на себя. Год он проводит в сыром, населенном крысами каземате Петропавловской крепости размером меньше пяти квадратных метров, и потом признается, что это было самое тяжелое заточение за все 18 лет отбытия наказаний. А о дальнейшем свидетельствует документ:
«Сначала отрицался, а потом показал, что был принят в Южное общество в 1824 году. Знал, что цель оного состояла в введении республиканского правления с истреблением всей императорской фамилии и что положено было начать действия в 1826 году покушением на жизнь покойного императора; также слышал о сношениях с Польским обществом и о согласии Южного уступить Польше завоеванные у нее области. Действия его по обществу состояли только в том, что он ездил с поручением – один раз с письмом к Юшневскому, а другой – для словесного объяснения с Матвеем Муравьевым-Апостолом. Он принял одного члена. По приговору Верховного уголовного суда осужден к лишению чинов и дворянства и к ссылке в каторжную работу на 12 лет. Высочайшим же указом 22 августа повелено оставить его в работе 8 лет, а потом обратить на поселение в Сибири».
С января 1827-го Николай Иванович вместе с другом Михаилом Нарышкиным – в Читинском остроге, «весьма тесной и дурной крепости, откуда всякий день водили преступников на разные земляные работы». Но есть при этом и светлый момент: вместе с другими женами декабристов, последовавшими в Сибирь за мужьями, в Читу приезжает и жена Нарышкина – Елизавета, друг Лорера. Через пару лет 120 государственных преступников переводят в специально выстроенный для них Петровский завод. Там условия полегче. У каждого – комната с выходом в коридор, посылки получаются без ограничений, так что, появляются нормальная еда на общем столе, библиотеки, музыкальные инструменты…
Но от работ никто не освобожден. Летом – чистка дорог, копание рвов, строительство нового шоссе, зимой – молотьба зерна на жерновах. А в свободное время – занятия каким-нибудь ремеслом, разведение сада. И у декабристов появляются свои сапожники и слесари, портные и живописцы, садовники и огородники. Жены их снимают квартиры близ крепости, «получая от родных деньги и все нужное и нанимая прислугу».
Так проходят еще два года, и поступает указ о смягчении наказания – отправке на поселение. Лорер, «из-за невозможности получать от родственников достаточную помощь», ходатайствует, чтобы его поселили вместе с Нарышкиными, но получает отказ. Друзей привозят в Иркутск, чтобы там определить места поселений. Делает это генерал-губернатор Восточной Сибири Александр Лавинский.
«Господа, – объявляет он. – Я должен был бросить жребий между вами, чтоб назначить, кому где жить. Ежели б правительство предоставило мне это распоряжение, я, конечно, поместил бы вас по городам и местечкам, но повелением из Петербурга мне указывают места. Там совсем не знают Сибири и довольствуются тем, что раскидывают карту, отыщут точку, при которой написано «заштатный город», и думают, что это в самом деле город, а он вовсе и не существует. Пустошь и снега. Кроме этого, мне запрещено селить вас вместе, даже двоих, и братья должны быть разрознены. Где же набрать в Сибири так много удобных мест для поселения? Кто из вас, господа, Лорер? Вам досталось по жребию нехорошее местечко – Мертвый Култук, за Байкалом. Там живут одни тунгусы и самоеды, и ежели вы найдете там рубленую избу, то можете считать себя счастливым. Впрочем, в утешение ваше скажу, ежели вы любитель природы, что местоположение там очаровательное и самое романтическое».
Ничего себе смягченье наказанья! Лореру не остается иного, как ответить: «Красоты природы могут занимать и утешать свободного путешественника-туриста, но мне приходится кончать там свой век безвыездно». Правда, Лавинский уверяет, что уже попросил в Петербурге разрешения поселить его в другом месте и советует запастись чаем, сахаром, мукой, свечами, топором и какой-нибудь посудой. Все это помогают приобрести Нарышкины, добавляющие еще книги и «предметы роскоши» – пару серебряных подсвечников и коробочку курительных свечей.
По дороге в Мертвый Култук (одно названье-то каково!) казак, сопровождающий ссыльного, сообщает ему мало приятного: летом ехать по этой дороге «невыносимо или, лучше сказать, невозможно» – поперек нее ложатся медведи. А в месте поселения – лишь одна «рубленая избенка», зверолова-промышленника. В страшный мороз путники видят с перевала горный хребет, граничащий с Китаем, замерзший Байкал и «Мертвый Култук, т. е. с десяток шалашей, служащих жилищем тунгусам, самоедам и поселенцам». Изба там, действительно, единственная. Хозяин, промышляющий охотой на соболей, сдает за 5 рублей половину ее – крохотную чистенькую комнатку, которую почти полностью заполняет скарб приехавшего. Окна закрыты слюдой и бычьим пузырем – стекла не выдерживают 40-градусный мороз...
Перспектива жизни здесь – самая мрачная. Во-первых, «придется мне доживать весь мой век в этом медвежьем уголке, одному, отделенному 7 тыс. верст от родины, друзей, знакомых». А во-вторых и в главных, летом хозяин с женой уходят на промысел, оставляя избу пустой, но с хлебом и мукой: в нее приходят варнаки – беглые каторжники, «они весною, как хищные звери, идут толпами с Яблонового хребта, жгут деревни, грабят и убивают людей». Не оставишь еды – сожгут домишко. А уйти с хозяевами на охоту невозможно: «Там тебе будет больно нехорошо, еще хуже, чем здесь. Там в болотах такая мошка, муха, овод…».
Легко представить состояние несчастного ссыльного: «Этот простой рассказ показал мне во всей страшной наготе мою будущую жизнь… Я отчаивался… Скоро я потерял аппетит: ни одна книга меня не занимала, и шепот и урчание кипящего самовара одно развлекало меня…». Так продолжается трое суток. Вечером Лорер сидит «пред своим маленьким столиком грустный, задумчивый, по обыкновению». И вдруг – лай собак, звон колокольчика, крик погоняющего лошадей ямщика.
На пороге появляется казак, уехавший после того, как привез Лорера в это страшное место: «Николай Иванович, собирайтесь, вот вам письмо, едем в Иркутск». Письмо от Елизаветы Нарышкиной: «Дорогой Н... Приезжайте как можно скорее, мы будем спокойно жить в Кургане (в Тобольской губернии), на 4 тысячи верст ближе к нашему Отечеству!» Ошеломленный Лорер дарит хозяевам все свои припасы и вещи, платит за месяц вперед 5 рублей и, несмотря на ночь, спешит уехать. «Во всю дорогу я недоумевал, кто был моим избавителем и ходатаем? Кто устроил так, соединить меня с лучшими моими друзьями, Нарышкиными? Я этого не знал тогда, но во всю дорогу молил бога о здравии моего незнакомого благодетеля».
Оказывается, что благодетеля нет. Есть благодетельница – все та же «черноокая Россети». Любимая фрейлина императрицы Александры Федоровны во время своего дежурства воспользовалась тем, что Николай I был в хорошем расположении духа, и попросила его облегчить судьбу дяди – всего лишь поселить вместе с Нарышкиными. «Придворные куртизаны, – писал Лорер, – крепко боялись говорить о нас даже, но племянница моя, обладая прелестною наружностью, умом, бойкостью, пренебрегла придворным этикетом и добилась своего. Государь тут же спросил у Бенкендорфа, где я поселен, но граф, не зная места, замялся, и тогда государь сказал: «Все равно. Где поселен Нарышкин?» – «В Тобольской губернии, ваше величество». – «Так пошлите эстафету к Лавинскому с приказанием поселить дядю фрейлины Россет в том самом месте, где поселен Нарышкин». Этими короткими словами решилась моя судьба, я избавился Култука и смерти от разбойников-варнаков».
И вот Лорер с Нарышкиными живут в городе Кургане Тобольской губернии, недалеко от границы Европейской России, на квартирах, с долей свободы – можно выезжать за 20 верст от города, но вечером непременно возвращаться. Вскоре появляются другие декабристы, ссыльные поляки, «образовался свой кружок». Некоторые строят дома, занимаются пахотой и садоводством. А на пятый год этой мирной поселенческой жизни в Курган прибывает 18-летний наследник престола, будущий Александр II. Не видя нигде декабристов, он остается недоволен тем, что им «велено было удалиться, чтоб не произвести на него дурного впечатления». И посылает проведать их своего наставника, поэта Василия Жуковского.
Тот – давний друг «преступников» и проводит с ними всю ночь. Наутро он уходит будить своего воспитанника, и тут же возвращается: Александр желает, чтобы все они были в церкви. Жуковский размещает опальных друзей поближе к молящемуся цесаревичу. А тот, по окончании обедни, пристально смотрит на них и… кивает им головой. Возвратившись в Петербург, он просит отца помиловать этих поселенцев, но император непреклонен: у него положено, «что декабристы не могут возвратиться иначе, как через Кавказ», он повелевает отправить туда «солдатами до выслуги» и обосновавшихся в Кургане.
А Лорер уже «сторговал себе хорошенький небольшой домик, задумывал и о женитьбе, чтоб не кончить своего века одиноким бобылем, даже назначил день и созвал приятелей, чтоб отпраздновать новоселье». И тут появляется городничий, в отличие от всех предыдущих визитов, в мундире: «Скажу вам новость довольно неприятную, Николай Иванович. Вы назначены солдатом на Кавказ...» – «Шутите?» – «Ей-богу, нет!» – «Были вы у Нарышкиных?» – «Был... Елизавета Петровна слегла в постель от этой новости». Известие о предстоящей солдатчине Николай Иванович воспринимает не иначе, как странное: «После 12-летней жизни в Сибири, с расклеившимся здоровьем, я снова должен, навьючив на себя ранец, взять ружье и в 48 лет служить на Кавказе». Городничему он возмущенно заявляет: «Если это новое наказание, то должны мне объявить мое преступление. Ежели же милость, то я могу от нее отказаться, что и намерен сделать». Но кому он это говорит – чиновнику, лишь извещающему о решении, принятом императором?
И летом 1837-го Николай Лорер в погонах рядового оказывается в Тенгинском полку Кавказского корпуса: «Пойду воевать с бедными горцами, которые мне ничего не сделали и против которых я ничего не имею». Служится ему трудно, от усталости и страшной жары, особенно с полной выкладкой, из носа и ушей идет кровь. Но служит он так, что начальство ему благоволит, за пару лет он из рядового становится унтер-офицером, потом – прапорщиком. А физические трудности скрашивает то, что он сближается с интереснейшими людьми – штабс-капитаном Львом Пушкиным, братом великого поэта, с начальником Черноморской Береговой линии генералом Николаем Раевским, с еще одним декабристом Александром Одоевским…
А однажды письмо и книгу, переданные племянницей Россет, ему приносит молодой офицер, представившийся «поручик Лермонтов». Фамилия эта Лореру ничего не говорит: «С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился... он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства. До сих пор не могу дать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно». Потом эта холодность исчезает, они часто встречаются, и Лорер становится одним из тех, кто общался с поэтом перед дуэлью. И как представитель их общего Тенгинского полка, он несет гроб с телом Лермонтова на кладбище.
Через год после похорон, в 1842-м – очередной сюрприз от Смирновой-Россет. Она пересылает записку, полученную от директора инспекторского департамента военного министерства, графа Петра Клейнмихеля: «Спешу поздравить А.О. Смирнову. Сегодня подписана государем отставка дядюшки вашего Н.И. Лорера по болезни». Но принципиальный Лорер далек от восторга: «Отставка моя довольно оригинальна тем, что по исчислении моих подвигов на Кавказе как рядового начальство не поместило моей военной службы до ссылки в Сибирь, и в графе о происхождении прописало: «Из государственных преступников» и запретило въезд в обе столицы, подчинив меня надзору местной полиции. И тут еще не полное прощение, не полная свобода».
Действительно, о какой свободе может идти речь, если ему запрещен въезд в обе столицы, где живут все близкие ему люди? И он уезжает в семейное имение Водяное, принадлежащее теперь его брату Дмитрию, на могиле матушки Кетеван горько плачет «о потерянных счастливых днях своей юности». Женится на воспитаннице своей сестры Надежде Изотовой, живет тихой семейной жизнью. Казалось бы, теперь в его жизни «все утряслось», но судьба готовит новые испытания. Через 6 лет брака умирает жена, затем – двое из троих детей. Угнетает безденежье: «Брат мой дает мне на содержание 1500 рублей ассигнациями в год, кроме стола и квартиры. Конечно, сумма так ничтожна, что я не только прежние долги не уплатил, но с прибавлением семейства сделал новые и довольно значительные, судя по моим средствам, болезнь жены умножила долги, а доход все один и тот же».
Правда, Дмитрий просит царя после своей смерти сделать наследниками Николая Ивановича и его дочь Веру, тот соглашается «исключительно за службу на Кавказе». Потом – амнистия 1856 года, Лорер переезжает в Полтаву, берется там за перо. И оставляет нам интереснейшие, написанные живым языком «Записки моего времени». Уж кому-кому, а ему есть что рассказать «о времени и о себе»…
И знаете, как Николай Иванович в конце жизни объяснил, почему выбрал стезю, принесшую ему столько мук – физических и душевных? Очень просто: «Я не был ни якобинцем, ни республиканцем, – это не в моем характере. Но с самой юности я ненавидел все строгие насильственные меры!»


Владимир ГОЛОВИН