Георгий Товстоногов говорил, что ее должность называется «Шимбаревич». Николай Свентицкий уверен, что «Шимбаревич» – это такая профессия. Василий Товстоногов – внук Георгия Александровича назвал ее легендарной. Андрей Могучий – уникальным человеком.
Театровед, заместитель художественного руководителя БДТ по общественно-просветительской и исследовательской деятельности, заслуженный деятель искусств РФ, лауреат премии им. Андрея Толубеева «За сохранение традиций БДТ», она служит в театре более 40 лет, 11 из которых провела рядом с Товстоноговым. Ирина Николаевна – душа Большого драматического, хранитель его великой истории. При этом трудно себе представить более динамичного, современного, отзывчивого на любое талантливое новшество человека. Она читает лекции, пишет книги и сценарии, занимается издательской и редакторской работой, ведет телевизионные передачи, выступает на радио, организовывает выставки и составляет буклеты, посвященные БДТ, проводит просветительские авторские программы для зрителей…
Вспомните, дорогой читатель, героя «Театрального романа»: «Весь город, казалось мне, ломился по аппаратам к Тулумбасову, и то Катков, то Баквалин соединяли с Филиппом Филипповичем жаждущих говорить с ним. Говорил ли мне кто-то или приснилось мне, что будто бы Юлий Кесарь обладал способностью делать несколько разных дел одновременно, например, читать что-либо и слушать кого-нибудь. Свидетельствую здесь, что Юлий Кесарь растерялся бы самым жалким образом, если бы его посадили на место Филиппа Филипповича». Так вот, я свидетельствую, что и сам великий администратор МХАТа бы опешил, окажись он на месте Шимбаревич! Телефон во время разговора звонил непрерывно: просились на авторскую экскурсию «За кулисами БДТ», просили провести на спектакль, достать билеты на какой-то концерт, умоляли помочь с выбором подарка, спрашивали совета, какое лекарство принимать, и далее, и далее – без конца…
Каждый день Ирины Николаевны расписан по минутам. Но она дала слово поговорить с «Русским клубом», и мы (напомню, в год 100-летия Большого драматического и 30-летия ухода Георгия Товстоногова) побеседовали на заданную тему: «Шимбаревич – БДТ – Товстоногов». Это своего рода палиндром, как вы понимаете, – читать можно и справа налево, смысл от этого не изменится.

– Родилась я в Ленинграде, на улице Александра Невского, святого благоверного князя, ангела-хранителя и покровителя нашего города. Папа мой родом из Твери, у него и русские, и польские, и белорусские корни. Мама – украинка «с Красного Лиману», где я, к счастью, успела побывать, потому что теперь он стерт с лица земли. Дедушка был машинистом, одним из зачинателей Кривоносовского движения на железнодорожном транспорте, награжден тремя Орденами Ленина. В Красном Лимане, в музее, целый стенд был посвящен Гавриилу Шулипе. И я это видела. Мама, Раиса Гаврииловна Шулипа, – младшая из четырех сестер, невероятно красивая, с длинной шеей и косой до пят. Она говорила по-украински, по-русски – едва. Заявила родителям, что здесь ей делать нечего, уехала в Харьков и поступила в Институт инженеров железнодорожного транспорта. Начала учиться и поняла – не ее масштаб. Она позвонила домой и сказала – папа, попроси, чтобы меня взяли «до Ленинграда». И папин друг, машинист, который вел состав в Ленинград, взял ее с собой. Она поступила в замечательный вуз – Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта... Я характером в маму, конечно. Она была очень энергична и жизнелюбива, прожила трудную жизнь, бабушек-дедушек не было, трое детей, всю жизнь работала. А еще муж, который по характеру своему никогда ничего не мог попросить – ни детского сада, ни путевки в пионерский лагерь... Папа мой закончил школу в Калинине-Твери, на берегу Волги, где у его мамы Евфросиньи Николаевны была половина деревянного домика. Бабушка держала козу, продавала свечи в храме. Дед, почтальон, возил на велосипеде почту вдоль Волги. Папа потрясающе учился, подавал великие надежды в математике, был одним из любимых учеников Брадиса. В 1937 году, когда он оканчивал школу, деда арестовали. Папа был единственный золотой медалист в городе, и у нас сохранился фантастический документ – в газете «Калининская правда» напечатана его фотография с подписью «Иванов Николай». Фамилию врага народа «Шимбаревич» напечатать было нельзя.

– Как дедушка-почтальон во враги народа попал?
– Неизвестно. Как и миллионы других, он пропал навсегда... Для папы это на всю жизнь осталось огромной болью. Только в 50-е годы он получил справку о том, что его отец был расстрелян и реабилитирован. Из-за этого вся папина судьба выстроилась не так, как ему хотелось. Он поехал поступать в МГУ, но ему сказали, что дети врагов народа у них учиться не могут – несмотря на золотую медаль. Он, чтобы не расстраивать маму, собрался ехать в Ленинград. На Московском вокзале, где, кстати, по-прежнему стоит спроектированный им знаменитый кассовый зал, купил книжечку о том, как проектировать и строить вокзалы. Прочитал и поехал поступать в ЛИИЖТ, на факультет гражданских сооружений. Поступил и окончил институт с красным дипломом. Студентом пережил блокаду – все 900 дней в доме 44 на Большом проспекте Петроградской стороны. Пережил, потому что был человеком невероятной силы воли. По часам ходил за водой, по часам ел свою пайку хлеба. 18 января – День прорыва блокады, и 27 января – День полного освобождения Ленинграда от блокады, – это наши праздники. Папа относился к ним свято... С мамой они познакомились в Ленинграде. Поженились в Москве 20 июня 1944 года. А про «золотую свадьбу» в 1994 году забыли. И мы, трое их детей, Сергей, Юлия и я, приехали к ним за город, где уже росла елочка, привезенная папой из Боржоми, с романовской тропы. Купили грузинское вино, армянский коньяк, сделали рыбу по-гречески, сварили русский студень... Открываем калитку и слышим папин возглас: «Ой, говорите сразу, что случилось?» А случилась «золотая свадьба»!
Мы жили в одной комнате в 26 квадратных метров, все впятером. Коммунальная квартира – три семьи, четыре конфорки. Мама делала то, что должна делать мама, и мы ходили в самых красивых атласных воротничках и манжетах. Ночью мама ставила машинку «Зингер» в ванной, обкладывала ее простынями, чтобы не будить коммуналку, и шила. Нашим воспитанием занимался папа. Он был гениальным отцом. Каждое воскресенье начиналось так: папа – у кульмана, работает, а на столе уже стоит великая папина каша – пшено с тыквой или гречка. Он всех целовал в носики и говорил: «Какое потрясающее утро! Тема нашего воскресенья – Джакомо Кваренги (или Карло Росси, или Рембрандт, или галерея Уффици, или музей Прадо)». Ни одно воскресенье не было пропущено! Когда мы возвращались, нас ждал обязательный воскресный семейный обед за столом, покрытым накрахмаленной скатертью. А вечерами – чтение под абажуром, начиная с «Чука и Гека» и кончая «Войной и миром» и «Воскресением». Папа читал вслух своим поставленным голосом, и мы замирали. Мама сидела за вязанием или штопкой… Вот так мы образовывались.
Я ходила в итальянскую школу, где учила итальянский и французский языки, и в музыкальную школу имени Римского-Корсакова по классу фортепиано. С пятого класса я решила идти в ЛГИТМИК – Институт театра, музыки и кинематографии, семья не знала, я все скрывала. С папой я делилась своей любовью к театру. Но он считал, что самое великое искусство – это музыка. 4 ноября 1959 года, мне было четыре года, я впервые переступила порог зала Дворянского собрания – Большого зала филармонии имени Шостаковича. В филармонию мы с папой ходили каждую неделю. В архиве у меня сохранились все программки, и каждая из них уникальна, потому что печаталась на один концерт. У папы был необыкновенной красоты голос, он учился в студии у Бориса Штоколова, потрясающе пел романсы. Обладал удивительной памятью и абсолютным слухом. Попросишь – папа, мне, пожалуйста, тему из Пятой симфонии Бетховена. Он пропоет. Из Третьей героической – пропоет. Из «Паяцев» – споет всю арию.

– Почему же вы выбрали театр?
– Потому что в театре для меня соединилось все, что я бесконечно люблю – литература, музыка, актерство и архитектура – как решение пространства, модель мира… Никогда не хотела быть актрисой. Никогда! Я понимала, что актриса для режиссера – это шахматная фигура на доске. Но самое интересное, я недавно поняла, что и не смогла бы быть актрисой. Несколько лет назад Андрей Могучий решил сделать в Каменноостровском театре спектакль для детей «Театр изнутри» и пригласил очень талантливого режиссера Яну Тумину, которая, кстати, получила в этом году «Золотую маску». Спектакль пользовался огромной популярностью, на него было не попасть. Я была автором текстов, а кроме того – играла старушку, которая сидела в зале. Актер заводил детей, которые до этого гуляли вокруг и как бы зашли на огонек, и спрашивал: «Ирина Николаевна, не расскажете ли вы о театре?» Дети рассаживались, а я им рассказывала… Каменноостровский театр – один из трех сохранившихся в России деревянных театров, уникальный памятник архитектуры, так что рассказать есть о чем. Потом дети ходили по всему театру, затем играли спектакль, а в финале смотрели на экране, как они только что сыграли на императорской сцене. И мне стало ясно, что я не могу рассказывать каждый раз одно и тоже. Мне неинтересно. И я, как автор, решила в текстах кое-что поменять. Но оказалось, что менять нельзя, и на меня написали служебную записку, что актриса Шимбаревич нарушает утвержденный рисунок и позволяет себе отсебятину. Это было так смешно!
В 1973 году я поступила в ЛГИТМИК. Поступила непросто, как Фрося Бурлакова из фильма «Приходите завтра». Но это отдельная история…

– Кого из учителей вспоминаете с благодарностью?
– Я училась у великих педагогов – Исаак Шидерман, Лев Гетельман, Борис Костелянец, Марианна Португалова, Лидия Левбарг, Борис Смирнов, Юрий Чирва… Я обожала их всех! Я была самая юная, меня прозвали «бамбина», но педагоги меня любили, потому что я их впитывала, как губка… Каждый год мы проходили ознакомительную практику в театрах. Все, конечно, хотели в БДТ. А я решила: «Пойду в БДТ на пятом курсе». И я сперва пошла к Фиме Падве, самому преданному ученику Товстоногова. Он стоял во главе Малого драматического театра, который тогда гремел. Фима пригласил туда Льва Додина, и начался «золотой век» этого театра. Потом я пошла к Игорю Владимирову, в театр Ленсовета, там блистала Алиса Фрейндлих, была прекрасная труппа и замечательные спектакли. Затем я попала на телевидение, где придумала передачу «Ребятам о зверятах», снимала программу «Веселый экран», общалась с такими великими артистами, как Юрий Никулин и Евгений Леонов. Работала в Доме книги на углу канала Грибоедова и Невского, в издательстве «Искусство», и до сих дружна со Светланой Дружининой, которая редактировала все книги Товстоногова. Первое, что попалось редактировать мне – воспоминания Доната Мечика, отца Сергея Довлатова. И я поняла, что это не мое – проверять факты, вникать в тексты, соотносить данные… Я слишком живая. Никогда не буду писать мемуары.

– Когда вы впервые встретились с Георгием Товстоноговым?
– Я часто видела в институте Георгия Александровича, но так боялась, что сразу же пряталась за колонну.

– Почему боялись?
– Его все боялись. Он был так величав, так аристократически спокоен и важен, так содержателен – просто страшно приблизиться. Потом, когда я стала с ним работать, оказалось, что все это не так. Он был по-детски доверчивым, наивным, не знавшим жизни. В людях не разбирался вообще… На практике в БДТ я очень понравилась. Как потом выяснилось, министр культуры Демичев открывал в БДТ вакансию «старший редактор литературной части». Дина Шварц работала в литчасти одна и не справлялась, конечно. Тогда ведь не было никаких пиарщиков – все делала литературная часть. Товстоногов переговорил с Диной Морисовной, навел обо мне справки в институте, и вызвал меня к себе. Когда я вошла в этот кабинет, у меня подкосились ноги.  Несколько шагов от порога до стола Георгия Александровича я запомнила на всю жизнь. Это страшная дорога. Все испытывали трепет у этого входа – будь это актер, проработавший здесь много лет или недавно пришедший в театр, журналист или кто-то еще. Сюда входили Народные артисты СССР, и у них шея уходила в плечи. Клянусь, я видела эту картину каждый день. Я прошла к столу, села в гостевое кресло, и Георгий Александрович, обкуривая меня, сказал: «Мы хотим предложить вам работу старшим редактором литчасти». БДТ – это был Олимп, Эверест, я даже помыслить не могла, что буду там работать. И ответила: «Спасибо большое, это честь, но сразу согласиться не могу, на меня пришел запрос с телевидения, я обещала, не думала, что вы мне предложите работу». Товстоногова это возмутило безмерно – он курил и сопел носом, отвернувшись к стенке с афишами.  А я произнесла свою великую фразу: «Мне надо посоветоваться с папой». Дома мы все обсудили. Мама сказала: «Доверься своей интуиции». А папа выразился так: «Телевидение – это бешеный ритм, никакой стабильности и огромное количество женщин. В любом случае всегда лучше работать с мужчинами. Они предсказуемы. Ты справишься с Товстоноговым. Он талантливейший человек, который сделал один из лучших театров страны, и ты попадешь в самый его центр. Вот и решай». Я пошла к Товстоногову и согласилась.

– Что входило в ваши обязанности?
– Я читала графоманские пьесы. Миллион пьес. Разбирала и сортировала публикации о БДТ. Начала вести вечера актеров на подшефных заводах и фабриках. Вела амбарные книги с ролями на каждого артиста. Вела всю работу по пиару – договаривалась об интервью, встречах, выступлениях. Вела «Театральную гостиную» в ЛОМО – Ленинградском оптико-механическом объединении. Подрабатывала – читала лекции по эстетике… При этом в БДТ работала бесплатно, потому что меня целый год не зачисляли в штат. Дело в том, что я не понравилась женской части театра. И папка с приказом Демичева была спрятана в самый нижний ящик стола начальницы планового отдела.

– Как же так?
– Вот так. На мои вопросы Дина Морисовна отвечала, что приказ пока не пришел. И все случилось, как всегда, неожиданно. 13 февраля – день прихода Товстоногова в театр. Он любил его больше, чем день рождения. Весь день до ночи я стояла на шпильках – всех встречала-провожала.  И вот Георгий Александрович мне говорит: «Ира, что-то вы перестали улыбаться».  – «А что мне улыбаться? Я работаю без единой копейки. У меня нет пропуска. Не понимаю, я работаю в театре или нет? Говорят, не пришел приказ». – «Как не пришел?!» И тут такое началось! Он пошел к начальнице планового отдела, которая тут же пошла пятнами. Позвали Адиля Вилемеева, главного машиниста сцены, и он вывернул все ящики на пол. И нашли папку с приказом министра культуры СССР об открытии вакансии и моем назначении. Вы думаете, передо мной кто-то извинился? Да, я поняла, что такое театр… На следующий день меня оформили. Так что, 13 февраля – день прихода Товстоногова в БДТ, 14 февраля – официальная дата моего прихода, 15 февраля – день рождения БДТ…
В 1979 году уволилась секретарь Георгия Александровича Елена Даниловна – ей пришлось уехать. Началось паломничество – все просились на ее место. И вдруг однажды в пустом буфете, где Георгий Александрович сидел с Диной Морисовной и пил пепси-колу, которую любил, как ребенок, я услышала: «Дина, а что мы копья ломаем? У нас же есть Ира». Это значило – лишиться всей своей жизни.... В конце концов после долгих переговоров с Товстоноговым я согласилась проработать до конца года с тем, чтобы он за это время нашел подходящего человека. Я взяла лист бумаги и записала плюсы и минусы создавшейся ситуации. Плюсов оказалось больше. И я сказала себе – он беззащитный, доверчивый человек, он не понимает, кто его обманывает, а кто говорит искренне, он больной, пожилой и несчастливый, и я должна создать ему все условия для комфортной работы. Я должна стать облаком, платформой, подушкой и быть с ним рядом… В день смерти Юрия Толубеева Георгий Александрович позвонил и сказал: «Прошу вас, останьтесь со мной работать окончательно». И я осталась. Я могла сделать для него все. Меня ничто не унижало. Я поняла, что не могу его оставить, привязалась к нему всей душой… У меня было столько задач! От заболевшего актера и замены спектакля до приема корреспондентов и открывшейся у него язвы. Не было ни одного случая, чтобы он уезжал на «Красной стреле» в 23.55, и я бы его не провожала. Не было ни одного утра, чтобы я не встретила «Красную стрелу» – с шарфом, если холодно, с зонтом, если дождь. Я изучила все его болезни, все освоила. Каждый день выдавливала ему сок из тонкокожих грейпфрутов, из гранатов, заваривала чай из веточек черной смородины, шиповника и жимолости... И, конечно, всегда вызывала такси – «Волгу»-пикап, за рулем которой сидел водитель Коля. И Георгий Александрович усаживался в машину – в пуловере, роскошной куртке, кепи, с «мальборо» и перстнем, из-за которого только ленивая женщина не написала гневное письмо, и мы отчитывались перед всей страной, доказывая, что мужчина тоже может носить украшения. Коля заводил машину какими-то проводами, и она взлетала. У него палец был как моя ладонь, волосы – в разные стороны, и он иногда запивал. Но Товстоногов обожал Колю Цыпкова.  Георгий Александрович был очень наивен. Помню, мы сели к Коле, чтобы куда-то ехать, и я увидела у него на руке американские пластмассовые часы, где корпус и ремешок представляют собой нечто целое. И такие же часы – у директора Суханова. Я никогда не упускала возможность получить женское удовольствие и сказала: «Ой, у вас такие же часы, как у Коли! Георгий Александрович, вы привезли одинаковые часы?». Суханов позеленел, а Товстоногов ничего не понял и спокойно ответил: «Да, это сейчас очень модно». Бывало, он приезжал в театр, прямо с порога скидывал дубленку, и она летела в меня. Но мне хватало ума понять, что он пытается бросить курить и потому раздражен. Я его успокаивала, уговаривала – так надо, это ваша сверхзадача. Потом он начал меня обманывать. Курил и прятал сигарету за спину. А дымок-то вьется… Прятался, как от мамки – запирался в душевой, курил, а потом пшикал освежителем воздуха… После Елены Даниловны остались ненадписанные папки – не найти ничего, ищи как хочешь. Мне пришлось заняться и этим – я все форматировала, структурировала. У меня сохранился весь архив Товстоногова, все карточки, и я им доверяю больше, чем компьютеру. Например, он был за рубежом 117 раз, из 176-ти спектаклей 11 поставил за границей, зная в совершенстве французский и немецкий. Все зафиксировано – когда, с какой целью, с кем ездил.  Эти сведения однажды пригодились очень неожиданным образом. Я случайно узнала, что для человека, который проработал за границей не менее двух лет, положены скидки при покупке автомобиля и льготы на таможне. Георгий Александрович обрадовался, как ребенок: «Наковыряйте мне эти два года». Я «наковыряла» с легкостью, он поехал в Германию и купил там «мерседес» оливкового цвета. Спустя много лет один преданный зритель, молодой человек из Минска, прислал в театр шарж – я с крыльями парю над театром, а перед зданием стоит тот самый «мерседес». А потом он написал мой портрет маслом: я в синем платье с крупным жемчугом, рядом – синий антрактный занавес, а сзади – портрет Товстоногова в рубашке в горошек, горошек перекликается с жемчугом, и я словно охраняю Георгия Александровича (Ирина Николаевна расплакалась). Эта картина висит у меня дома, я ее увезла из театра, чтоб никто не видел – у меня нет звездной болезни… Все эти годы я занималась публикациями, отвечала всем корреспондентам мира. С кем только не переписывалась! С американским продюсером Джозефом Паппом, с другом Михаила Чехова Георгием Ждановым, который подарил Товстоногову двухтомник Михаила Чехова, и Георгий Александрович прочел его первым в стране. Помню, Питер Брук сообщил, что в Ленинград приезжает его родной брат Алексис – главный психиатр Лондона. Алексис и его жена Рут посмотрели «Дядю Ваню», а после спектакля сидели здесь. И Рут Брук обратила внимание на мои сережки и кольцо. Товстоногов сказал: «Ира, она на них смотрит, немедленно подарите, ради престижа страны». Это была финифть, роспись на эмали, они мне невероятно шли. Но я не смогла отказать – сняла с себя и отдала.  

– В нем грузин проснулся – гость похвалил, надо подарить.
– Да, грузин тебе подарит все что угодно. Но свое, а не чужое. А тут... (смеется). На следующий день Бруки ехали мимо театра в аэропорт, пришли на проходную и передали для меня шерстяной свитер с оленями. Они, кстати, еще долго писали мне, уже после смерти Георгия Александровича: «Айрен, почему вы не приезжаете к нам на уикенд?». Они думали, что это так просто – съездить в Лондон на два дня... Чудесные были вечера, когда мы оставались вдвоем, и хорошо прошел спектакль, и у него прекрасное настроение... В один из таких вечеров зазвонил телефон (а я тогда еще не знала, как надо разговаривать с начальством): «Министр? Хочет говорить с Товстоноговым? А какой министр?» И Георгий Александрович скептически заметил: «Какой министр! Конечно, к нам в театр может звонить только министр тяжелой промышленности!»  

– Прошу простить за вопрос. Доводилось слышать, что под конец Товстоногов начал сдавать, ставил не очень удачные спектакли, в театре назревал кризис. Это не преувеличение?
– Кризиса не было, поскольку все держалось на очень жесткой дисциплине, на мощной постановочной части. Работала потрясающая великая команда. Главный художник Эдуард Кочергин. Евсей Кутиков, художник по свету. Звукорежиссер Георгий Изотов, который собрал невероятную фонотеку со всего мира... Нас поддерживали Александр Свободин, Константин Рудницкий, Татьяна Бачелис, Инна Соловьева, Юрий Рыбаков – такая мощь! Историки, аналитики театра! Они, анализируя спектакль, помещали его совсем в другую систему координат. Ленинградские авторы такой глубиной анализа и оценок, увы, не отличались... Георгий Александрович начал сдавать физически. А голова была абсолютна ясная.  И самое страшное – он понимал, что уходит. 1989 год. Идет съезд депутатов. Он сидел в этом кабинете, там, где сидите вы. Все вбегали, выбегали, шумели: «Горбачев сказал… Лихачев его остановил… Собчак выступил… Группа историков во главе с Юрием Афанасьевым заявила... Вы слышали, Георгий Александрович?» – «Слышал», – отвечал он, зная, что эта история уже не про него… Каждый понедельник он ездил в Москву на радикальные процедуры омоложения к профессору, которому очень поверил. Во вторник утром из «Красной стрелы» выходил другой человек – со струной, на коне, глаз блестит. Но я знала – к концу недели начнется откат, и ему станет еще хуже… Он ложился в «Свердловку», ему ставили капельницы. Каждый год со 2 по 10 января он бывал в санатории «Дюны».  И врач санатория давала мне точные указания, что и сколько принимать… Товстоногов поехал ставить «Дядю Ваню» в Принстон, в Маккартер-театр, которым руководил Нейгл Джексон, поставивший в БДТ «Стеклянный зверинец» Уильямса. Он ходил уже еле-еле... По договору Товстоногову было положено медицинское обслуживание, и мы все уговаривали его сходить к американскому врачу. Уговорили. Он пошел… Товстоногов потом с удивлением рассказывал: «Я не сдал никаких анализов, а врач, едва я вошел в кабинет, уже все про меня знал». А ведь он все узнал по клинической картине, даже по тому, как Товстоногов дошел от дверей до стола. И этот врач, конечно, нанес Георгию Александровичу страшный удар. Он сказал: «Если вы, господин Товстоногов, выкурите сейчас свою последнюю сигарету, то через полгода, когда ваши сосуды очистятся, я сделаю вам операцию. Я поменяю вам все сосуды – от кончиков пальцев до сердца. Если вы не будете курить полгода». И когда Товстоногов с трудом дошел до дверей кабинета, врач произнес убийственную фразу: «Впрочем, курить можно и без ног».  Георгий Александрович не смог перестать курить… Он закончил свою жизнь спектаклем «На дне». Потом вскрытие показало, что в Америке у него случился инфаркт, и «На дне» он репетировал с инфарктом. Спектакль не получился… 22 мая Георгий Александрович вернулся из санатория «Белые ночи», одного из лучших в стране. Он гулял там по дорожкам с Даниилом Граниным, и Даниил Александрович мне потом рассказывал, что Товстоногов спрашивал только об одном: «Верите ли вы в загробную жизнь?» В театр, на прогон спектакля «Визит старой дамы» Дюрренматта, он приехал к концу второго акта. А в третьем акте – сцена похорон, в которой вся труппа топочет по сцене желтыми ботинками, которые до сих пор есть в нашем костюмерном цехе, и несет гроб. Он сидел в директорской ложе, и я – безотчетно – пошла его спасать. «Георгий Александрович, пойдемте, у нас столько дел накопилось!» А он сидит, подперев голову, и говорит: «Ира, вы добрая. Вы хотите меня увести со сцены похорон. Через несколько дней на этой сцене будет стоять мой гроб».

– Да что вы...
– Вот вам крест. Мне стало так плохо... Но это случилось не через несколько дней, а через два. Все чувствовал, все понимал, все знал... Он хотел умереть за рулем своего автомобиля, как Борис Бабочкин. Так и сделал. Даже в смерти своей остался режиссером.
В тот страшный день он впервые не выпил моего отвара – оставил на столе. Кричал на Женю Лебедева, потому что ему не понравился спектакль. Они поругались, и Женя уехал. Все разошлись. Он захотел сам сесть за руль. Я позвонила Натэлле. Она закричала: «Ира, ложись перед машиной!» – «Он проедет по мне». Мерседес выкатили из гаража. Товстоногов сел. «Вы один не поедете». Я побежала за Колей, дала ему тюбик нитроглицерина. «Коля, если Георгию Александровичу станет плохо, сразу же две таблетки под язык». Коля потом так и сделал. Но Товстоногов ушел моментально… Знаете, уезжая из театра, он никогда со мной не прощался. А тут – открыл окно и сказал: «Ирочка, будьте...» Я рванула через проходную в администраторскую: «Костя Серебров, выходи! Где твои «жигули»? Они только выезжают, ты успеешь! Срочно за ними!» И Костя поехал следом. Это он потом вызывал «скорую помощь». Никаких мобильных тогда не было, на площади Суворова телефонных автоматов не было. Он побежал в Северо-западный политехнический институт и оттуда позвонил, с вахты. «Скорая» приехала, но было поздно… Он ушел на самом красивом месте мира – памятник Суворову, площадь, впереди – Заячий Остров с Петропавловской крепостью. И видны окна его квартиры на той стороне Невы…
Судьба подарила мне счастье служения Мастеру, человеку редкого таланта и духовной силы, с магией личности которого вряд ли кто может сравниться в театральном мире наших дней. Нет, я не сетую и не живу только прошлым – я иду в ногу со временем, учусь, меняюсь, размышляю и восхищаюсь бурлящим разнообразием театра сегодня.  Особенно радуюсь преображению моего театра, носящего имя Георгия Александровича Товстоногова. Но порой, вспоминая мгновения былого, даже не верю, что все это происходило со мной!  «Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля», –  эти пушкинские строфы сказаны и обо мне.



Нина Шадури