ОДИН ИЗ «САМЕУЛИ» |
Ровно 60 лет назад троих молодых людей, выпускников архитектурного факультета Тбилисской Академии художеств, в качестве сценографов пригласил Тбилисский ТЮЗ. Начало их деятельности в театре совпало с началом поисков нового стиля в театральном искусстве. Именно они, представители «новой волны» художников, первыми предложили режиссерам новаторское осмысление сценического пространства. В 1961 году их приглашает Театр имени Руставели. В 1976 году они становятся главными художниками Театра им. Марджанишвили. В 1989 году удостоены звания Народных художников Грузии.
Сегодня о них пишут монографии, статьи и учебники. Классика сценографии ХХ века – театральное искусство «Самеули», творческой группы в составе Олега Кочакидзе, Александра Словинского и Юрия Чикваидзе.В их послужном списке оформление десятков спектаклей в Грузии, России, Украине и других странах: «Чинчрака» Г. Нахуцришвили, «Салемский процесс» («Суровое испытание») А. Миллера, «Старые зурначи» М. Элиозишвили, «Царь Эдип» Софокла, «Квачи Квачантирадзе» М. Джавахишвили, «Что тот солдат, что этот» Б. Брехта, «Пока арба не перевернулась» О. Иоселиани… Кроме того, по их проектам построены мотель в Дигоми, туристическая гостиница в Бакуриани, «Самеули» оформили морской вокзал и курортный комплекс в Пицунде, Шахматный клуб в Тбилиси… Несколько лет назад в Национальной галерее Грузии проходила юбилейная выставка «Самеули». Оцените масштаб: на выставке были представлены сотни экспонатов – эскизы к спектаклям и кинофильмам, костюмы, макеты, плакаты (из фондов Национального музея театра, музыки, кино и хореографии, Государственного театра им. Ш. Руставели и личных собраний авторов). С 1991 г. каждый из «Самеули» занялся индивидуальным творчеством. В 2003 г. в США скончался Ю. Чикваидзе, в 2017 г. не стало О. Кочакидзе. Александр Словинский и по сей день – педагог, действующий сценограф и художник. Профессор, кавалер ордена Чести. К нашей общей радости, на сцене Театра Грибоедова идет музыкальная сказка «Буратино» в постановке Гии Кития. Художником спектакля выступил Александр Николаевич. 60 лет театральной деятельности – прекрасный повод для интервью. Хотя, говоря откровенно, жизнь и судьба Александра Словинского настолько богаты интереснейшими событиями, что надо бы не интервью брать, а книгу писать. Возможно, так и будет. А пока – беседа с художником специально для нашего журнала. – Расскажите, пожалуйста, о ваших корнях. – Мой прадед, Кирилл Петрович Яновский, был попечителем учебных заведений Кавказа, курировал все образование. Он приехал в Грузию из России – у него были системные разногласия с министром просвещения, и его послали на Кавказ. Другой дед – Александр Словинский, педагог, инспектор учебных заведений – женился на дочери Яновского. Между прочим, Чайковский играл у Яновских дома на фортепиано, когда приезжал в Грузию. У деда было четверо сыновей, все родились в Тифлисе, все стали инженерами, в том числе и мой отец, Николай Словинский, выдающийся мостовик. По его проектам, в числе многих других, были построены мост через Дон в Ростове с разводным пролетом, Челюскинский мост в Тбилиси. Отец был главным инженером «Союздорпроекта» – они проектировали горные дороги, например, трассу Симферополь-Ялта. Несколько лет он провел в Афганистане, строил дорогу Гегард-Кандагар. По ней потом вошли туда советские танки. Мама, Варвара Иосава, выросла в семье управляющего всеми поместьями князя Багратион-Мухранского. Их дом до сих пор цел и стоит рядом с Академией наук. – Каким вы вспоминаете детство? – Оно совпало с Великой Отечественной… Мы учились в школе в третью смену, сидели в полутемных классах, не снимая пальто. Писали на так называемой «черной» бумаге, оберточной. Чернила делали сами – строгали и разводили химические карандаши. Учебники получали от предыдущих классов. Учился я хорошо, окончил школу с золотой медалью. Рисовал с детства, мама очень поощряла меня. Откровенно говоря, поступать на отделение живописи не решился и поступил на отделение архитектуры Академии художеств. Вся наша группа состояла из шести человек. У меня и моих сокурсников Олега Кочакидзе и Юры Чикваидзе, кроме учебы, совпали и интересы. Мы стали друзьями. В это время, в 1957 году, в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Произошло неожиданное явление – двери Советского Союза распахнулись. На фестивале мы представили сделанные нами плакаты и получили за них премии. А создавали их втроем – случайно объединились, помогая друг другу. – Каким вам запомнился фестиваль? – В Москве мы увидели незнакомый для нас мир искусства. Какие спектакли мы посмотрели! Театр Уоркшоп из Лондона показал «Макбета». Актеры играли в костюмах Первой мировой войны в абсолютно условных декорациях. – Которых в советском театре не было? – Не было. То, что потом в наших театрах стало нормой, тогда было открытием. В Москву приехал польский эстрадный театр Бим-Бом. Мы попали на представление смешным образом. Дело происходило в Театре на Малой Бронной. Билеты достать было невозможно. Местные ребята через задний двор полезли на крышу, мы за ними, оказались в каком-то помещении, где нас схватили за шкирку, вывели на сцену и собирались сдать в милицию. Мы объяснили, что мы студенты из Тбилиси, и в итоге оказались в ложе. А через много лет я стоял на той же самой сцене, где меня когда-то поймали, и кланялся на премьере спектакля, который мы оформили для театра на Малой Бронной… Когда мы вернулись в Тбилиси, у нас уже возникла идея создания Молодежного театра. Наши идеи нас сблизили, и мы объединились совершенно естественным образом. Кроме того, большую роль в этом сыграл Дориан Кития, кстати, архитектор по образованию. В разные годы он был директором ТЮЗа, театра Руставели, Тбилисской филармонии. А тогда руководил штабом фестиваля в Грузии. Он очень поощрял нашу совместную деятельность. И когда его назначили директором ТЮЗа, пригласил нас как сценографов. – Но ведь у вас не было опыта. Как же он вам доверил такую работу? – Мы много общались, он знал о наших идеях и понял, что ему нужны молодые люди. А мы втроем все время были вместе и автоматически стали вместе работать. – Какой спектакль стал первым? – «Волшебный платок» – приключенческая пьеса для детей о том, как школьники во сне попадают на необитаемый остров. Там были и пираты, и всякие другие происшествия. – Вы сделали условную декорацию? – Абсолютно. И нам никто не мешал. Там, например, был эпизод, где на первом плане на тросах висело окно и обозначало, что за ним находится интерьер – это была деталь, интересная для восприятия. – Вашу работу заметили? – Нет, она не произвела фурор. В ТЮЗ широкая публика не ходит. Но потом, для Всесоюзного смотра детских спектаклей в Москве, Дориан пригласил нас оформить спектакль «Журавли» – о девочке из Хиросимы Садако Сасаки, которая складывала бумажных журавликов. Ей надо было сложить тысячу журавликов, чтобы ее заветное желание исполнилось. Она не успела... В начале спектакля появлялась арка. Кстати, с 1964 года подобная арка существует в Хиросиме. По ходу действия арка разбиралась, и из ее частей создавались различные декорации – стены, кораблики и так далее. И все это – на фоне японской графики. После этого спектакля нас пригласили в Театр Руставели. Арчил Чхартишвили ставил пьесу «Современная трагедия», тоже связанную с атомными взрывами. Наша декорация была абсолютно минималистична – помост, где действовали все персонажи, большое панно, и все. – После этого спектакля вы и заявили о себе? – Да, нас стали приглашать как сценографов втроем, и мы придумали название «Самеули». Происходила переоценка, переосмысление сценографии в современном театре – иллюстративной сценографии, основанной на традициях МХАТа. Сценография начинала играть самостоятельную, независимую роль в спектакле, а художник становился на один уровень с режиссером. Он предлагал новое видение, новую ситуацию и режиссеру, и актеру. Мы старались выразить в декорациях второй план, идею спектакля. – Декорация как метафора? – Скорее, как чисто театральная ситуация, а не натуралистическая. Мы не изображали реальную жизнь, а создавали новую структуру, интересную для зрителя, и подчеркивали ту условность театрального зрелища, которая вообще характерна для театра. – По-моему, в то время случился ваш первый опыт сотрудничества с театром Грибоедова? – Это был спектакль «Двое на качелях» с Арчилом Гомиашвили и Натальей Бурмистровой в постановке Арчила Чхартишвили. В этой пьесе все время идет диалог – сперва по телефону, потом воочию. Мы сделали две площадки, как бы оторванные от планшета сцены, и на них параллельно шла своя жизнь. Один интерьер не сменялся другим – зритель мог видеть действия обоих персонажей одновременно. А вторая наша работа в Грибоедовском была связана с именем Петра Фоменко – в начале 70-х годов мы оформили его спектакль «Свой остров». Забегая вперед, скажу, что это было время, когда наша сценография сделала очень резкий поворот и сразу превратилась в европейскую. – Вы были, можно сказать, в числе первопроходцев новой сценографии? – Да, так совпало. Мы оказались теми молодыми художниками, которые принесли в театр авангардное видение, которое тогда было в новинку. Для современного театра, в частности, грузинского, это стало новым видением театрального зрелища вообще… Вскоре мы фактически начали работать в Театре Руставели – не в штате, но постоянно. Театр был заинтересован в чем-то новом, туда пришел Робико Стуруа, он был чуть моложе нас. Мы оформляли его первый спектакль – «Селимский процесс», затем – «Солнечная ночь» и другие. – Как вы попали в Москву? – Михаил Туманишвили ставил у Эфроса в Ленкоме пьесу Брехта «Человек есть человек». Это история о том, как маленький незаметный человек выходит из дома, чтобы купить рыбку для семьи и попадает в окружение американских солдат. Постепенно, издеваясь над ним, разыгрывая, они превращают его в громилу. Там был интересный коллектив – мы встретились с Ширвиндтом, Дуровым, Адоскиным. Они играли в нашем спектакле. – Из Ленкома Эфрос забрал их с собой на Малую Бронную. – Мы и там поставили спектакль – «Не бойся, мама» с Гигой Лордкипанидзе. – Москва заметила вашу сценографию? – Да, особенно первый спектакль. Было много рецензий, в том числе, Аникст, помню, написал хвалебную статью. – Каким своим спектаклем вы очень гордитесь? – «Царь Эдип». Там был задействован античный хор, который располагался на трибунах. Вся эта массовка была перекрыта одним куском материи, и получалась цельная скульптурная форма. При этом массовка не просто сидела – она вставала, двигалась, и хор превращался в персонаж. А в самом конце декорация подымалась наверх, и весь хор исчезал в расщелине. Спектакль «Отелло» тоже был очень интересно сделан. Все начиналось не с Венеции и дожей, а прямо с Кипра. Это было какое-то фортификационное сооружение – то ли трюм корабля, то ли траншея. И Дездемона приезжала не в курортные апартаменты, а прямо на войну. В этом было ее геройство – она бросила Венецию и приехала к Отелло. И в этой гарнизонной жизни все и происходило. Когда «Самеули» не стало, я сам сделал около 20-ти спектаклей. – Чем еще занимались «Самеули»? – О, кроме театра, мы занимались очень многим! Наша жизнь была насыщенной, загруженной. Каждый из нас продолжал работать и индивидуально – заниматься живописью. Мы работали в области книжной графики. Кроме того, были тесно связаны с Зурабом Церетели. Он окончил Академию на два года раньше нас, а когда стал работать на художественном комбинате, то привлек нас к сотрудничеству, и мы во многом ему помогали. Он не только выдающийся художник, но и отличный менеджер. У него есть и еще одно ценное качество – Зура очень отзывчивый и щедрый человек… А еще мы занимались мультипликацией. Совсем молодыми нас пригласили на киностудию. Мы сами писали сценарии, сами рисовали, сами ставили. Первый сценарий назывался «Золото» – о том, как реагируют на золото разные люди, начиная с первобытного общества, Древнего Египта, пиратов и заканчивая нашим временем. Есть знаменитая цитата Ленина о том, что из золота будут сделаны общественные отхожие места. Так вот, в картине была сцена: пионеры маршируют, а за ними под бой барабанов марширует отряд унитазов. Потом мы сделали другой фильм – «Конкуренция». Но он совпал по времени с событиями 1968 года в Праге, и его зарезали, положили на полку. – Что такое вы сотворили? – Да все очень просто. Стоят четыре столбика. Четыре персонажа бегают вокруг, пытаются влезть на эти столбы, стаскивают и уничтожают друг друга разными мультипликационными способами. И когда остается последний и ползет вверх, камера отъезжает, и мы видим, что этот столбик – ножка парадного стула. – Унитазы с пионерами пропустили, а стул зарезали? – Другие времена настали. В Москве нам сказали, что из-за подобных фильмов и происходят такие события, как в Чехословакии. Он остался на полке, но когда в СССР приезжали иностранные делегации, им показывали эту картину. Экземпляров было мало. Потом случился пожар. Оставался всего один экземпляр, Олег отнес его на телестудию, и он там затерялся. В общем, этого фильма больше нет. Очень жаль… Мы сделали еще несколько фильмов, в том числе, и такой популярный, как «Волшебное яйцо». Кстати, ко всем нашим картинам музыку писал Гия Канчели. Мы с ним дружили с юности. – А в кино вы работали? – Немного. Сделали несколько музыкальных фильмов. Мы были тесно связаны и с эстрадой – оформляли сцену для выступлений оркестра Константина Певзнера, для мюзиклов ансамбля «Иверия» под руководством Александра Басилая. В общем, в самых разных сферах довелось поработать. Сотрудничали с Комитетом по печати, оформляли книги и участвовали во всех книжных выставках. Чем только мы не занимались! И эмблемами, и гобеленами (мы их, конечно, не ткали – делали эскизы)… Стена в вестибюле театра Марджанишвили расписана нами… Кроме того, мы сделали иллюстрации для сборника пьес Шекспира на грузинском языке. Вот там мы, кстати, распределили функции. А эскизы всегда рисовали вместе. – По-моему, подобных прецедентов нет. Разве что Кукрыниксы… – В сценографии есть пример семейного тандема – Макушенко и Твардовская. Что касается Кукрыниксов, то я не знаю, как они работали. К тому же, они – только карикатуристы. А нами столько всего было сделано! – Так как же вы работали втроем? – Вообще, театр – это коллективное творчество. Мы между собой договорились так: делаем наброски, один нарисовал, другой подправил, третий дополнил, потом обсуждаем, что-то исправляем. Первый эскиз – это набросок, в котором видна только идея, которая, может быть, никогда и не попадет на сцену. Потом делается рабочий макет. Третья стадия – эскиз для выставки. В те времена выставки проходили очень часто, и была специальная ежегодная выставка сценографов, которая называлась «Итоги сезона» – она проходила в выставочном зале Театрального общества. Это было замечательно – все люди театра видели, что происходит. Кроме того, мы сценографы, жили своей жизнью, дружили друг с другом, и после каждой такой выставки все вместе шли в ресторан. – Какая компания собиралась? – Мамия Малазония, Гоги Гуния, Мураз Мурванидзе, Кока Игнатов, чуть позже – Гоги Месхишвили, Юра Гегешидзе. – Конкуренции не было? – Нет, нет. Нам платили так мало, что конкурировать не имело смысла. У нас была насыщенная жизнь, наполненная замечательными событиями и встречами. В Грузии происходило очень много интересного – приезжали знаменитые театральные коллективы, эстрадные и оперные исполнители… И ничего не проходило мимо нас, мы во всем участвовали. В то же советское время у нас очень часто проходили выставки по всему СССР, и мы объездили всю страну. – Когда вы осознали, что советские времена заканчиваются и строй начинает разваливаться? – Еще за 10 лет до этих событий я предсказывал, что все это кончится. Потому что я, во-первых, слушал «голоса», во-вторых, читал прессу, которая отрицательно относилась к существующей системе. И у меня даже была присказка – «когда кончится советская власть». Помню, мы с Темо Чхеидзе делали в Чехословакии спектакль «Княжна Мэри». Только-только появился Горбачев. После спектакля собрались все актеры, их интересовало, что у нас происходит. И я сказал: «Совсем скоро все изменится». Так и произошло. – Как вы выживали потом, в 90-е? – Сложно. Мы с Юрой Чикваидзе уехали в Америку, пытались что-то сделать по нашей профессии. Но ничего не получилось. Сразу завоевать галереи невозможно. Это молодой бессемейный человек может ждать годами, спать на скамейке в парке и спустя время чего-то добиться. А у меня была семья, пожилая мама, проблемы… Я вернулся в Грузию, а Юра остался в США. – Чем сейчас заполнена ваша жизнь? – Я работаю, постоянно пишу. И если мне где-то приходится появляться по необходимости, такое время считаю потерянным. Оформляю спектакли. Из недавних работ – «Буратино» в Грибоедовском, «Маленький принц» в Театре Руставели. В Театральном институте все время делал спектакли для студентов-режиссеров. А еще раньше, когда «Самеули» уже практически перестали существовать, я был главным художником в Театре музыки и драмы, и там тоже делал спектакли. Кроме того, у меня есть работы, которые я сделал для себя, без режиссера. В основном, это Шекспир и Брехт. Уже готовая сценография. И еще – «Принцесса Турандот». Кроме того, я преподаю архитектуру в Академии художеств и сценографию для режиссеров в Театральном институте. – Как я поняла из нашей беседы, не осталось ни одной сферы, в которой вы бы себя не попробовали. Хотя нет, еще осталось написать книгу воспоминаний. – Нет, только не это! Писать я не могу. Для меня даже анкету заполнить – целая проблема. Не могу. – А надиктовать воспоминания? – Нет. Художники по природе – молчуны. – Жаль. Ведь я понимаю, что вы рассказали лишь о стотысячной части того, что могли бы вспомнить. – Да, жизнь сложилась так, что довелось общаться с очень многими интересными людьми. Со многими – дружить. А знаете, почему мы втроем так долго работали вместе? Мы все делали сообща. Деньги всегда делили поровну, несмотря на то, кто что сделал. И никаких конфликтов у нас никогда не было. Кроме того, у нас был огромный круг общения – друзья каждого из нас становились общими друзьями, и в нашу мастерскую всегда приходило очень много людей. – Не мешали работать? – Мешали. – Вы их не выгоняли? – Не выгоняли. Но нарды, которые лежали в мастерской, сожгли. В прямом смысле слова. – Так, пожалуй, мне пора закругляться. А то я просижу у вас целый день, и вам придется меня сжечь. Спасибо! – Спасибо вам. Мне было приятно вспомнить о прожитом… Нина ШАДУРИ |