Если и существуют современные золушки, Назе была, несомненно, из их числа. Невысокая, с кроткими карими глазами и каштановыми волосами, заплетенными в косу, – так коротко можно описать ее внешность. Совсем юной ее привезли из глухого села, чтобы выдать замуж за нашего соседа Рафо. Молодых осыпали конфетами и сладостями с круглого подноса. Жених-верзила поднялся на козырек подъезда, и, по старинному езидскому обычаю, бросил надрезанное яблоко в голову Назе. Считается, что это яблоко – напоминание о грехе Евы. Назе выглядела растерянной и смущенной. В фате застрял кусочек яблочной мякоти. Мы, дети, от души ее жалели, словно угадывая невеселую жизнь. Гости встали в хоровод и, взявшись за мизинцы, помахивая разноцветными платками, стали не спеша двигаться по кругу (топтаться) под громкий звук барабана. Так и завертелась Назина жизнь, только в десять раз быстрее.
Сразу после свадьбы она приступила к обязанностям – стирать, готовить, убирать, тащить продукты из магазина. Словно ей не полагалось немного радости в медовый месяц. Мыла, потом сушила на солнце шерсть из одеял, взбивая ее упругой кизиловой веткой так, что слышался свист. Шерсть в ее руках становилась воздушной, как облачка.
Пока муж играл с соседями в нарды во дворе, старательно мыла его «жигули». Саму Назе редко сажали в эту машину, и когда это происходило, она чувствовала и вела себя неловко, будто что не так. Хоть Рафо и имел машину, продуктов с базара на ней не возил. Все Назе, на своем горбу. Зимой и летом одним цветом. В одном и том же платье. В январе лишь пальто, наброшенное на плечи, и тапки поверх вязаных носков. Из чего мы делали грустный вывод, что муж Назе не любит. Если бы только. Ей еще и доставалось прилюдно. «Принеси холодной воды, дура. Графин набери». Отмашку на такое обращение дала свекровь, всем заправлявшая в доме. «Невестка наш нищи, ничего с собой не принес» – сообщала она соседям во время дворовых посиделок, скрестив руки холмиком на животе, и разложив разноцветные юбки, как баба на самоваре. Назе стояла рядом с лавочкой. Краснела до корней волос,  молчала.
«Ух, взять бы эту Зинку, оттаскать за волосы», – мечтали мы с подругами. «Или рыжих тараканов на нее высыпать, заорала бы, забегала». «Или в подвале с летучими мышами запереть». Версий мести называлось много, но все они предполагали насильственные действия по отношению к Зинке, и были далеки от реальности. И все-таки совсем без наказания мы ее оставить не могли. Наша кара настигла ее погожим летним днем. Дождавшись, пока Зина окажется аккурат под моим балконом –  мы опрокинули на нее тазик с мыльной водой. Крик тут поднялся страшный.
– Узнаваю, кто эта, живии не оставлю, своличи! – Зина отирала с лица и волос пену, и звала на помощь Рафо. К счастью, его не оказалось во дворе.
Мы отлеживались на дне балкона, пока потоки ругани не прекратились. Вряд ли это облегчило семейную жизнь Назички, но не все же Зинке шиковать.
Назе не имела никаких прав в доме. Даже после рождения двух дочерей. К первенцу Зина отнеслась, как к дочери кухарки. Шпыняла Мину почем зря, видя в ней больше продолжение невестки, чем своего сына. Третью дочь, Фато, как только ей исполнилось два месяца, оторвали от груди и отдали в дом родственников мужа – бездетной паре. Назе старалась держаться, но душевная боль свалила ее с ног. Самым большим испытанием была встреча раз в год с выросшей дочерью. Приемные родители наряжали Фато, и отправляли ее повидаться с кровными сестрами, и с людьми, давшими ей жизнь. Здесь девочку ждали подарки, щедро накрытый стол, объятья, поцелуи и расспросы. Ничего большего Назе себе позволить не могла – никаких слез, отчаяния, плохого настроения. Принять и отпустить. Если переживания и имелись, держать их следовало глубоко в себе. Людям какое дело до твоих страданий. «Вуй, байгуш!» – презрительно толкала ее в бок Зинка.
Назе с красными глазами, даже нам, соседским детям старалась улыбаться сквозь слезы. «Не бойся, мы не скажем», – гладила ее по голове моя подруга Милена. «Дай Зинке по башке». «Ээ», – горестно вздыхала Назе.
Родились еще двое сыновей – Азо и Шико. Она и им стала прислужницей.
– Мама, жареную курицу и картошку! – кричал Азо из одной комнаты в другую, сидя в гостиной на ковре, перед телевизором, в позе падишаха. И Назе неслась с подносом. –Ткемали, дундук! – напоминала ей Зина. – Куший, мала мн («мой ребенок»).
Пришло время, и Тбилиси окунулся в кризис 90-х. Рафо не нашел тут себе работы, подался в Россию. Семью он видел наездами. Обычно в Новый год. Рассказывая о приключениях на чужбине, он не упускал случая похвастаться успехом у дам. «Русские женщины зовут меня Рафаэлем», – распушил он передо мной хвост, когда я зашла к ним по минутному делу. «С ума от меня сходят». Как же я ненавидела его в эту минуту! Эти глаза навыкате и круглую голову с бараньими завитушками. Назе поспешила оправдаться за наглость мужа:
– С кем бы ни встречался, все равно ко мне вернется. Сколько лет живем.
– Любит меня, – самодовольно осклабился Рафо.
Отъезд мужа – не из радостных событий, если супруги живут душа в душу. Но Назе когда знала радости? Странное дело: оставшись одна, она стала свободно дышать, почувствовала себя хозяйкой в доме. Зинка постарела и сдала. Сахар, давление, и начинавшаяся деменция требовали ухода. Медсестра и нянька, конечно же, – Назе. Смекнула старуха, что Назе теперь – сила. Сын далеко, сама беспомощна. Впервые за много лет по-человечески заговорила с невесткой. До ласковых слов снизошла. Достала из шкатулки с золотом, подаренным на свадьбу, сережки, и вручила невестке – «носи».
Назе и не думала мстить свекрови за прошлые грехи. Молча мерила давление, делала инсулиновые уколы, и все, что от нее требовалось. Обязанностей не убавилось, хоть старшая дочь Мина и помогала по дому. Назе стояла в очереди за керосином и хлебом, таскала дрова для печки. Но выглядела счастливей. В ушах покачивались золотые сережки.
– Зина признала, что им повезло с невесткой, – поделилась она, как-то встретив меня. – Эти сережки дала. Когда умру, говорит, все золото тебе оставлю.
– Назичка, ты достойна гораздо большего, чем эти сережки.
Она погрустнела, словно окинув взглядом прошлую жизнь: «Разве нельзя было жить нормально, уважать друг друга? Жить и радоваться».
Как и все чистые душою люди, Назе не понимала очевидных вещей: будь она поязыкастее, умей надавать по шапке своим обидчикам, и сережки бы получила гораздо раньше. Вкупе с уважением. Но это была бы совсем другая история – не про нее.
В то темное, лишенное всяких развлечений время, она нашла себе новое занятие – вязала на заказ красивые свитеры. Тоже деньги в дом. Брала недорого, и к ней повалили. Мне тоже захотелось такой свитер: в магазинах не было ничего приличного, а в институте надо было выглядеть на все сто. Тбилисские девушки исхитрялись, как могли. Одеться в то время было непросто. Многие тбилисцы, собрав дома ненужные вещи, везли на продажу в Турцию. За гору барахла можно было выручить одну-две стоящие вещи.
Словом, Назин оригинальной вязки свитер как нельзя кстати решал проблему гардероба. Она обещала связать его за несколько дней. Я постучалась к ней в назначенный день, и застала ее с красными, опухшими веками.
– Извини, – виновато сказала Назе. – Всю ночь работала, но не успела.
– Ничего, – ответила я. – Надену в институт что-нибудь другое. Когда закончишь, тогда и приду.
Рафо забрал в Самару жену и подросших детей. Зина уезжать наотрез отказалась. Деменция сыграла с ней злую штуку. Она могла уйти из дома, оставив дверь открытой. Родственники, приставленные за ней присматривать, не всегда справлялись. Иногда, забывшись, она громко звала Назе и своего сына. Но никто не отвечал. В такие минуты было до слез жаль вредину Зину. Она осталась в пустой квартире, наедине со своими видениями, страхами и грехами.
Провожать Зину в последний путь пришли старые соседи. В нашем большом доме многое изменилось за прошедшие годы. Люди продавали или сдавали квартиры, уезжая за границу в поисках лучшей жизни – на север, в Россию, в Турцию, Грецию, Германию... Квартиранты менялись быстро, я даже не успевала запоминать их имена. И они ничего не могли знать про Зину, с ее крутым нравом, да и про других жителей и их истории.
Прошло еще лет двадцать, и я встретила Назе в центре Тбилиси. Она вернулась по каким-то делам после многолетнего перерыва. Назе сама меня узнала, и лицо расплылось в улыбке. Раздобревшая, со вкусом одетая, со стрижкой – что она сделала со своей косой?! – Назе очень отличалась от той неуверенной и забитой девочки-невестки.
Я бросилась ее обнимать.
Оказалось, что дети пристроены. Дочки замужем, внуков подарили. Постоять за себя умеют. Целое детство наблюдая за матерью, поняли, как жить не надо. Сыновья работают, жениться не спешат. Они с Рафо живут потихоньку, он как переродился на старости лет, жену жалеть и ценить стал.
Она поправила волосы, и мой взгляд упал на сережки.
– Те самые, – улыбнулась она. – Это же память – Тбилиси, молодость, слезы, моя большая семья и… Зина тоже.


КИНОТЕАТР В КИКЕТИ

Сразу после завтрака мы пошли смотреть деревенскую афишу. Ее писали в тот же день цветной краской. И клеили на зеленый деревянный забор летнего кинотеатра. Сельский художник к нашему приходу успел вывести слово «Колдовская». Звучало интригующе. Продолжение фразы, как ни просили, не открыл.
– Сами увидите.
И мы сели ждать. «Любовь» – вывел он через несколько минут.
– Ва, надо идти, – сказал Резо, наш дачный друг и участник игр. – Что скажешь?
Мое чутье на хорошие фильмы обычно не подводило.
– Идем, конечно! Испания написано, видишь? Испанский фильм не может быть плохим.
Иногда вешали афиши с анонсами на несколько дней вперед и мы, как гурманы, заранее пускали слюнки. 7 июля – «Зорро», 8 – «Блондинка за углом», 9 – «Танцуй, танцуй», 10 – «Кин-дза-дза». «Умереть – не встать».
Фильмы из Тбилиси привозил «виллис» защитного цвета, где-то за полчаса до сеанса. Он же забирал бобины с использованными кинолентами, и вез их в другие места. Кикетский кинотеатр открывался, когда вечерело. Хорошее время, чтобы разглядеть всех тбилисских кривляк. Весь день мы вели себя как нормальные дети – носились, прыгали, катались, пачкались. Вечером же наводили светский лоск. Деревенские дети потешались над нашим преображением.
На «Колдовскую любовь» мы пошли вчетвером – я с братом, Резо и Тика. На мне были новые джинсы, майка с дольками яблока, довершали наряд босоножки. Тика тоже расфуфырилась. Распустила волосы, взяла мамины духи «Нона» – флакон в виде черной шахматной королевы (фабрика «Иверия» выпускала его в честь Ноны Гаприндашвили).
Можно было не заморачиваться, что надеть на ноги, так как кинотеатр имел «настил» из шелухи семечек. Дачники нескольких сезонов позаботились о том, чтобы он достиг щиколоток. И мы тоже от них не отставали, покупая семечки у старушек, сидевших на подходе к кинотеатру.
Нам достались билеты в пятом ряду. На заборе кинотеатра занимали места безбилетники. Кто-то легонько постучал по моей спине: «gogoni» (девочка). Я обернулась. Двое мальчишек, сидевших сзади, поспорили, как правильно читать этикетку на моих брюках.
– ra firmaa? (что за фирма?)
– Леви страус, – важно ответила я.
– madloba (спасибо).
ПРОИЗВОДСТВО ЭМИЛИАНО ПИЕДРА ИСПАНИЯ – пошло на экране.
– vsio, gaCumdiT! (Все, замолчите!) – шикнула Тика на детей, шумевших сбоку. Начался фильм Карлоса Сауры.
В этом фильме все танцевали со всеми. Сначала жених с невестой, потом невеста с влюбленным в нее и страдающим Кармело, дальше жених Хосе с той, которую действительно любил – с Лусией. Затем Хосе закололи из-за Лусии. И оставшуюся часть фильма овдовевшая невеста танцевала с призраком Хосе.

Ах, не знаю, что со мной:
в сердце ревность
бьется птицей,
И не ведает оно,
что случилось –
что случится.
Шепчет речка в тишине –
мой цыган другую любит.
И забыл уж обо мне,
Или скоро позабудет.

Испанские страсти советский дублер переводил ровным, мирным голосом.
– На кого похожа невеста, – не удержалась Тика. – Резо, женился бы на такой?
– Язва, – ответил тот.
Наверно, мы еще не созрели для того, чтобы оценить прекрасную хореографию Антонио Гадеса, гордую испанскую осанку, четкие и точные движения танцоров фламенко. Фильм не произвел особого впечатления.
На нашей улице в тот день не горели фонари. Но это не беда – пройти до дач нужно совсем немного. Мы молча плелись по сельской дороге, как вдруг в темноте послышался топот. Тика взвизгнула и закричала: «Это дух Хосе!». Нас объял какой-то животный страх. Таки режиссер добился реакции. И мы, как сумасшедшие, бросились бежать. Если бы кто-нибудь остановился на минутку подумать – что потерял Хосе в грузинской деревне? На кой ему сдались дети?
Топот сзади усилился. Мы задыхались от волнения. Триллер закончился только тогда, когда мы выбежали в треугольник света перед нашими воротами. Хосе тоже пришлось показаться. Его роль блестяще исполнил деревенский ослик.
Этикетка на джинсах, кстати, читалась совсем по-другому. Не «леви страус» и даже не «правый страус», а «Ливай  Штраусс».

Медея Амирханова