click spy software click to see more free spy phone tracking tracking for nokia imei

Цитатa

Сложнее всего начать действовать, все остальное зависит только от упорства.  Амелия Эрхарт


МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ РОБЕРТА СТУРУА

https://lh3.googleusercontent.com/FsQXaS5VIHAVpUX4wSQSjHZ2Rf2Jk3NkctXynzPfDpIwUYycm_A7ujOmQQ5Cq6n6Kc7VB2EqASJiP9bmU2MapU2FY_4IDeAfn4-lXvIskcPbWttIxEnLXTHdTpZBlD12pJPp5ZGcbYIubgR_XYNwft8dSWEEgvlAsZ8XSh48OyOm6v0-GRQstbQR5akRlfNHo5pbRuch_YlyLnEyCBJyMtY2hQNqiklTmcvUu6cOLX1QjMgHzqqmJnJmzXho9_WsCekDeBuJDabjp2Y8MBJ0qMANez2qLR9hIcsFiAAlCFBnPcx2W6miabG74nsdL1136n0aRnk-hjXN00gmYRuF8l19wPYpTNAhruEuOCdn7gAi1PZk1MVQL1hPbIHTITw1FB3uKUPVOxjIl4j63Kl6OSBziwL3CNdT6NeCrN6Lkdn39D_MRGQ60EkJVLe-iY_oB3caq_yNoAr_n127vwZXJ6OthktCxIF7sdIc_SbckeWhEufKa32ml8KFLxotF6jL2SU4nOBUb-Eys24xGPOaIih3IMX5c8oT9DSSzEROsKcCGWsvKFDV-WRU_oJ8Cm6UG-nv5hTynJzJqMlYnAVgIdLgB9AOgVmALT6vlAL-Qr7R86vQ1pKemT2AH3FuI7Q=s125-no

Есть в Японии звание – «живое национальное достояние». Официально оно звучит как «хранитель важного нематериального культурного наследия». Если бы оно существовало в Грузии, то одним из первых этого звания удостоился бы режиссер Роберт Робертович Стуруа, отмечающий в июле 80-летний юбилей. О нем столько написано, он удостоен стольких эпитетов (не говоря уже о титулах и наградах), что, кажется, слова уже бессильны выразить наше отношение к мастеру. Его единственный в своем роде художественный стиль восхищает зрителей на протяжении нескольких десятилетий. Роберт Робертович мог бы почивать себе на лаврах, довольствуясь ролью классика отечественной и мировой режиссуры. Но в этом случае Стуруа перестал бы быть Стуруа. В том-то и дело, что он в постоянном творческом поиске, в чем-то оставаясь верным себе, в чем-то предлагая зрителю иной взгляд на театр и окружающую реальность.
В своем новом спектакле «Вано и Нико» Роберт Стуруа вновь говорит на языке притч и иносказаний, метафор и философских обобщений. Форма притчи – характерная для творчества великого мудреца Стуруа – позволяет размышлять о вечном, выходить на метафизические смыслы и закономерности. И все это – в уникальной авторской стилистике маэстро. Зрители в очередной раз растворяются в космосе его спектакля, создаваемом безупречной игрой актеров, точно существующих в условной драматургической форме; в сновидческой атмосфере – а это синтез ностальгической музыки, игры света, сюрреалистической сценографии, мельчайших, едва уловимых нюансов. Роберт Стуруа предлагает самый высокий уровень общения со зрителем – и при этом заставляет его ощутить ни с чем не сравнимую радость театрального праздника. Герои его последнего спектакля, в основе которого – рассказы Эрлома Ахвледиани, – обычные молодые люди Вано и Нико. Это мы с вами. И это каждый из тех, кто сидит в зрительном зале. Как прожить короткую и непростую жизнь так, чтобы сохранить в себе человеческое?
Чем дольше живешь и чем старше становишься, тем яснее осознаешь, ради чего рождается на свет человек. Что между добром и злом на самом деле пролегает четкая граница. Два друга Вано и Нико в спектакле Стуруа – это и есть два полюса. На одном – самоотречение, сострадание, благородство, на другом – нелюбовь, эгоизм, жестокость, то есть максимальное, концентрированное проявление добра, с одной стороны (Вано), и такое же проявление зла – с другой (Нико). Квинтэссенция противоположных начал. Такая квинтэссенция редко встречается в самой жизни (в основном зло более размыто, мимикрирует, бликует), но часто имеет место в поучительных историях и притчах. Жили-были два друга – Вано и Нико... Обитали они в сложном мире, полном противоречий и откровенной вражды, постоянной борьбы за лидерство и успех любой ценой. Нико потребовал у Вано беспрецедентных жертв – друг должен был отказаться ради него от любви, благополучия, самой жизни. Но даже этого ему показалось мало – Нико захотелось стать Вано, присвоить его добрую сущность – а взамен отдать свою.
Первый вопрос юбиляру – о его новом спектакле.

– Недавно вы выпустили премьеру «Вано и Нико», в основе которой – грузинский материал. В последние годы именно национальный контекст – в фокусе вашего пристального внимания. Как вы это можете прокомментировать?
– Да, сегодня я часто ставлю грузинские пьесы. В последние годы в Грузии произошло столько событий, что мне хочется разобраться конкретно в них. И если я ставлю что-то негрузинское, то все равно стараюсь понять и успокоить человека. Что бы ни случилось, как бы ни было перемешано добро и зло, как бы тебе ни было трудно разобраться в происходящем, все равно остаются истины, которые не меняются. Добро будет всегда добром, зло – злом. И если иногда побеждает зло, то в итоге все равно добро будет победителем.
Для меня предпочтительнее, чтобы зритель, приходя в театр, видел свою жизнь и оценивал ее в общечеловеческом контексте, в контексте мировой культуры. Я написал пьесу «Вано и Нико» по замечательным рассказам Эрлома Ахвледиани. Это произведение – сборник очень странных притч... Впрочем, это даже не притчи, потому что в рассказах Ахвледиани нет никакой, так сказать, «басенной» морали. У него два героя, в спектакле – четыре. Я ввел Автора – это выдуманный персонаж, рассказывающий, как у него все родилось, Женщину – это старая балерина, выступающая во всех женских ролях. В спектакле много цитат – например, из фильма «Огни большого города» Чарли Чаплина, я имею в виду любовную линию картины. Главные герои спектакля Вано и Нико – два молодых человека. Нико не очень удачлив в самореализации, и он олицетворяет зависть, зло, все время старается нагадить всем ввиду своей несостоятельности. И однажды он приходит к положительному герою Вано и говорит ему: «Давай я буду Вано, а ты стань мною. Мне надоело быть злым!» А друг ему отвечает, что ему тоже надоело быть добрым. Он уже действительно не может оставаться прежним, потому что зло его побеждает, а Вано хочет превратиться в сильного человека, чтобы бороться со злом. Но в итоге превращается в зло. Ближе к финалу герои вновь встречаются: «оникоенный» Вано приходит к Нико, ставшему Вано, и просит вернуть его настоящую сущность, потому что не может больше терпеть зло и оставаться в прежнем качестве. Но Нико отказывается – я, дескать, не могу вернуть тебе твою личину, потому что мне очень удобно быть добрым. И тогда они договариваются, что оба будут Вано. Финал у нас такой странный – впрочем, у автора тоже так. Много чего недосказанного в самом произведении, все время приходится разбираться, что скрыто за этим текстом. Ты ощущаешь, что автор хочет что-то выразить, а это ведь 60-е годы! Кстати, произведения Ахвледиани когда-то сочли диссидентскими и не перевели на русский. В то же время перевели на английский, немецкий, даже на персидский... Эти рассказы Ахвледиани можно назвать естественно текущим свободным потоком, он разбирается в нашей жизни, внешне не стараясь анализировать. Я часто вспоминаю одного европейского исследователя жизни эскимосов за Полярным кругом, собиравшего их фольклор. И когда он приходил к эскимосам, они начинали ему рассказывать свои сказки, легенды. Однажды исследователь признался, что не понимает, о чем рассказ. И старик-эскимос говорит ему: «Вы, белые, просто надоели, из всего хотите что-то извлечь, увидеть что-то особенное, а нельзя просто рассказать о чем-то? Что вы пристали к какой-то морали, к каким-то идеям? Я просто рассказываю. И мой народ все понимает!»

– Как вы находите «своих» авторов – таких, как Эрлом Ахвледиани?
– Если ставим классику или какую-то пьесу, это все равно становится пьесой театра Руставели. По крайней мере, мне так кажется. Я не могу быть вполне объективным, чтобы до конца осознавать, что происходит. Это все равно что просить птицу объяснить, как она летает. Здесь и традиции театра. Вы помните первое классическое произведение, которое поставил Сандро Ахметели на руставелевской сцене? «Разбойники» Шиллера. Он вставил в спектакль несколько сцен из «Заговора Фиеско в Генуе». Это были годы большого террора, когда даже за название могли арестовать – а Сандро Ахметели назвал свой спектакль «Против тиранов!» («In tyrannos!»). Мы тоже стараемся, чтобы те проблемы, которые сегодня существуют в Грузии или в бывшем Союзе, были в спектаклях отражены. Но это осуществляется не специально, а естественным путем. И если театр обращается к классике, то создается пьеса, инсценировка, версия именно нашего театра. Когда в Москву приехал английский режиссер, актер Гордон Крэг и поставил в 1911 году во МХАТе своего «Гамлета», это было, возможно, совершенно чуждо стилистике театра. В итоге режиссеру пришлось уехать, потому что он не смог до конца воплотить свой замысел с прекрасными актерами, которые замечательно играли русскую классику. В то же время сами основатели МХАТа ставили своего Шекспира – «Юлия Цезаря». И для этого поехали в Рим, изучали там историю, поставили на сцене Капитолий, но в итоге все провалилось. Потому что театр еще не смог через систему Станиславского найти подход к классике, которая является частью поэтического театра. Позднее у МХАТа сформировались свои отношения с классикой – как и у нас. Что касается интерпретации современных грузинских пьес, с ними нам легче. Когда ты вольно обращаешься с классикой, то испытываешь муки совести. А если имеешь дело с современным материалом, и драматург жив, то он приходит к нам, мы с ним советуемся. Иногда не советуемся... Приходит, к примеру, драматург Тамаз Чиладзе и смотрит спектакль, в котором нет каких-то его текстов. А мы переделываем кое-что в самой пьесе, сокращаем ее, но при постановке воплощаем то, что свойственно поэтическому театру Тамаза Чиладзе – его пьесы написаны поэтом, у которого определенный взгляд на театр.

– А западная драматургия? Вы ведь признаны одним из лучших интерпретаторов Шекспира и Брехта. Как вы нашли ключ к этим драматургам?
– Когда Брехт писал эту пьесу, то долго выбирал место действия. Предполагалась даже Россия, и имена-отчества у героев были русские. В итоге место действия драматург перенес в Китай. Но в Америке, где Брехт закончил эту пьесу, он решил перенести место действия в Грузию. Естественно, мы постарались, чтобы это была Грузия, но не совсем. Если бы мы превратили «Кавказский меловой круг» в очень национальную пьесу, то потерялась бы суть. Ведь Брехт писал пьесу о Германии, как бы заслоняясь от прямой актуализации. Он, человек, придумавший целую систему отчуждения, отстранения, показывает другую, вымышленную страну и тем самым яснее дает понять универсальность своего произведения. К тому же мы предложили свое музыкальное решение, хотя по завещанию Брехта в спектаклях по его пьесам должна была звучать музыка Пауля Дессау. Из-за этого возник большой скандал. Наследники Брехта даже запрещали нам играть спектакль на фестивале в Иерусалиме. Дочь Брехта была крайне возмущена тем, что музыку заменили, но в итоге конфликт был разрешен.
Для меня Брехт, особенно в этой пьесе, – продолжение ренессансного мировоззрения в духе немецкого поэта, мейстерзингера и драматурга Ганса Сакса, и на этой волне витальности он написал пьесу с типичными характеристиками эпохи Возрождения. Во-первых, это любовь к жизни. Во-вторых, ты ощущаешь в «Кавказском меловом круге» особенности плутовского романа, в первую очередь, в линии Аздака. Есть и какая-то китайская, восточная стилистика. Брехт увлекался в последние годы китайским театром, замечательной пьесой «Турандот». Ее ставят редко из-за большого объема. Но возможны сокращения, это очень любопытная пьеса...
Но вообще театр некоторым образом любит немного похулиганить. Я часто вспоминаю одну легенду. Идет последняя сцена спектакля «Отелло», когда Дездемона уже задушена ревнивым мужем, но Яго продолжает утверждать, что ни в чем не виноват. И зритель, сидящий в партере, настолько возмущен этим, что достает пистолет и стреляет в интригана. А потом, поняв, что совершил преступление, кончает с собой. Убийцу и его жертву похоронили рядом, написав на одном надгробии: «Самому лучшему актеру», а на другом: «Самому хорошему зрителю». Брехт по-другому оценил эту историю – по его мнению, нужно было написать: «самому плохому актеру», который заставил зрителя забыть, что он находится в театре, и «самому плохому зрителю»... Брехт как бы переворачивает для нас этот миф, потому что считает: публика должна курить во время спектакля, то есть должна быть более равнодушна и не слишком увлекаться страстями героев, должна включать разум.

– Позволю себе привести длинную цитату из лекции Андрея Тарковского: «Знаете, в чем секрет заразительности театра Стуруа? Актеры совершенно не скрывают, что они – актеры! Они наслаждаются тем, что на сцене показывают себя – через лица тех персонажей, которых мы видим из зрительного зала. Они играют сразу по нескольку ролей, но остаются узнаваемыми и не скрывают этого... Вот и в «Кавказском меловом круге» актеры заражают нас той радостью, которую испытывают, находясь на сцене. Они почти летают над нею, и это какое-то волшебство. Роберт Стуруа сумел заразить их каким-то таким состоянием, которое ново не только для театра Руставели, но и для всех нас. Он вернул театральной публике ощущение корней театра. Ни одному из театральных режиссеров, причем маститых, не удавалось ничего подобного».
– Да, отчуждение – это обязательный момент у Брехта. Его суть заключается, в первую очередь, в том, что ты не должен мне показывать избитые, банальные вещи. Если не развернешь событие под новым углом и не обнаружишь скрытую истину, такой театр нужно бросать. Брехт разворачивает хрестоматийные истины, знакомые ситуации так, что ты их видишь как бы впервые. И я стараюсь это не потерять, что очень непросто. Потому что ты должен найти суть явления. Недавно я вернулся домой после юбилея Рамаза Чхиквадзе – в это время моя жена смотрела «Кавказский меловой круг». Это был момент, когда главная героиня спектакля Груше Вачнадзе крестит своего маленького Михаила. Я посмотрел и понял, что... забыл спектакль, что многое мной не замечено и упущено. Я был слегка навеселе после банкета, и у меня на глаза навернулись слезы, которых я стеснялся. Потом позвонил композитор Гия Канчели и сказал: «Послушай, оказывается, я вообще не знал этого спектакля!» Он тоже смотрел «Круг» в Бельгии по телевизору... Так что время меняет наши взгляды. И тогда становятся виднее все те противоречия, которые есть в жизни и на которые мы когда-то не обращали внимание.

– Ваше новое обращение к Брехту произошло спустя много лет – сравнительно недавно вы выпустили спектакль «Узаконенное беззаконие»...
– Нет, за рубежом я ставил Брехта. Так, в Аргентине я осуществил постановку «Матушки Кураж», а спустя три года – «Снов Симоны Маршар», «Карьеры Артура Уи»... «Карьеру Артура Уи» я поставил не о Гитлере, а о новом диктаторе, который, возможно, придет. И финал был страшный. Вновь рождался этот герой. У него не было никакого внешнего сходства с Гитлером, хотя все постановки «Карьеры» намекают на этого преступника эпохи фашизма. И в конце он возвращался, на что-то нажимал, и вся декорация вдруг исчезала. Он как бы взрывал мир. Это был следующий этап диктатора... Зло может очень здорово мимикрировать, видоизменяться. Потому что прошлое не позволяет злу приходить в том же виде, ведь у людей существует опыт. Вот почему зло каждый раз является в новом обличье. Брехт, наверное, не хотел размышлять на эту тему, потому что писал по живым следам происходящего на его родине. И он не особенно задумывался о вечных проблемах. Классики тем и замечательны, что могут быть интерпретированы по-разному.

– В детстве и юности наши вкусы, интересы формируются под влиянием старших, под впечатлением от прочитанного, увиденного. Как это происходило с вами?
– Когда я учился на первом курсе театрального института – а нас было пять человек режиссеров – мы решили отпраздновать встречу Нового года. И собрались у меня – моя квартира была сравнительно побольше, чем у других. Сейчас она кажется маленькой, а тогда мне казалось, что это дворец. Скинулись и сели за стол в одиннадцать часов, а в это время пришел мой отец. Между мной и моим отцом была разница всего в 20 лет – практически молодой человек! Мне было тогда 17, ему – 36. Но я считал его ретроградом – как представителя соцреализма, сына старого большевика. Его обожали все мои сокурсники, а актеры позднее дружили с ним больше, чем со мной. И вот он пришел, и все попросили его быть тамадой. Я пришел в ужас, предполагая, что он скажет что-то нелепое. Вдруг он произнес тост – перед тем как покинуть нашу компанию... Если вы замечали такую закономерность: когда солнце заходит, животные начинают очень беспокоиться. Взволнованные птицы собираются на деревьях – возникает базар какой-то! Это потому, что у них нет ощущения времени, нет уверенности, что после заката солнце вновь взойдет. Для нас, людей, это тоже характерно – к сумеркам, как правило, возникает тревожное чувство. Такой атавизм в нас живет... Помню, в детстве в сумерках мне иногда становилось так муторно на душе! Мне было лет пять-шесть. И бабушка выводила меня на улицу, мы садились на автобус и делали большой круг, чтобы я немного успокоился... И вот в ту новогоднюю ночь отец сказал: «Нужно помнить, что как бы страшна ни была ночь, солнце обязательно взойдет!» В те минуты отец открылся для меня немного с другой стороны... Он достал работы, которые сделал в годы студенчества. Кстати, Роберт Стуруа-старший окончил Тбилисскую академию художеств, потом поехал в Москву, учился у замечательного монументалиста Евгения Лансере. Я увидел, как художник очень большого таланта стал постепенно меняться. Как персонаж фильма Эльдара Шенгелая «Необыкновенная выставка». Кусок мрамора, который оставил педагог своему талантливому ученику, так и остается нетронутым. У художника семья, дети, и он начинает делать бездарные надгробия. Так и проходит его жизнь, в итоге герой картины оставляет мрамор своему ученику в надежде, что если не он, то уж его ученик обязательно исполнит свою мечту. Когда я посмотрел ранние работы отца, для меня было настоящей трагедией воочию увидеть произошедшие с ним изменения. Вспоминаю такой случай. Я тогда учился во втором классе. И однажды ко мне прибегает мой одноклассник и говорит, что работы отца выставлены в салоне. А салон располагался на углу улицы Чавчавадзе и проспекта Руставели. И вот мы приходим туда и видим картину, которую папа написал дома. На ней были изображены чайные кусты, крестьяне-гурийцы в разных костюмах – кто-то в современных, кто-то – в чохах и башлыках, а также актриса Медея Джапаридзе в голубом платье. Картина называлась «Она видела Сталина»... Мои приятели попросили пропустить сына художника. Меня пропускают, я рассматриваю эту картину. А я еще не все понимал, но ощущал, что это что-то не то. И сам отец прекрасно все понимал и сумел со временем избавиться от этого. Его последние работы – женские портреты, храмы, памятники архитектуры Грузии. Просто замечательные произведения! Увы, я не смог их собрать, потому что отец их раздаривал. И сегодня я не знаю, где их искать. У нас дома из его работ практически ничего не осталось. Мой друг где-то находит отцовские картины и покупает их для меня.
На меня повлияло, когда отец практически делал плафоны. Это были очень большие композиции. И отец в шутку говорил: «Ты будешь режиссером, давай построй мне оригинальные мизансцены!». Иногда я выполнял его просьбу, а иногда отмахивался – отстань от меня! Но мизансценированием отец меня как бы направил... Помню, театровед, дочь Ираклия Андроникова – Манана Андроникова хвалила меня за то, что я умею занять всю площадь сцены. И это происходит не специально, а рождается из самого текста, не то, чтобы я выстраивал что-то красиво: ты здесь стой, а ты – там. Словом, это мизансценирование сыграло какую-то роль. Когда на последних двух курсах я начал рисовать, то это были абсолютные абстракции, и в то же время ощущалось влияние импрессионизма. И отец начал меня подправлять, причем в той же стилистике, в какой я рисовал. Я тогда обратил внимание на то, что этот жанр он тоже знает.
Это, конечно, подпитывало меня. Но когда я впервые, будучи подростком, увидел у своего друга, внука академика Шалвы Нуцубидзе, изданный в 30-е годы альбом «Импрессионисты Эрмитажа», для меня это было равносильно революции. Отец всегда увлекался импрессионизмом, у нас была большая коллекция открыток. Когда Верико Анджапаридзе и Михаил Чиаурели были на Венецианском фестивале с фильмом «Падение Берлина», они привезли ему «Сикстинскую капеллу» – альбом репродукций Микеланджело и других художников. Такие вещи играют огромную роль для формирования молодого человека, особенно режиссера.
Что касается музыки, то у меня была очень хороший педагог – молодая женщина, армянка. Очень красивая и очень строгая. Когда она мне ставила руку, то применяла линейку. А мне было лень учиться. Мама начала ревновать отца к моей учительнице. Я воспользовался этим моментом и сказал: она меня бьет! И несчастную выпроводили. Я тогда прекратил заниматься музыкой. Не хотел. Но когда я стал интересоваться девочками в школе, то понял, что мне не стоит рассчитывать на успех у представительниц прекрасного пола, если я не буду разбираться в музыке. Тогда был очень популярен джаз. И я начал самостоятельно осваивать фортепиано. Всего, что я сейчас знаю о музыке, я достиг сам. Сейчас даже читаю партитуру. Музыка – важнейшая часть моих спектаклей. Я долго не мог найти музыку к своему спектаклю «Вано и Нико». Композитор Гия Канчели написал какую-то музыку, но она переводит спектакль в прежнюю, хорошо знакомую зрителю стилистику. И я привлек молодого электронщика – Нику Мачаидзе.Это очень талантливый парень. Я подобрал музыку – Бетховена, Шопена, Чаплина. Цитирую мировой кинематограф – в прямом звучании это плохо, получается подборка музыкальных номеров. А Мачаидзе предложил иное решение. К примеру, взял вторую часть Седьмой симфонии Бетховена и видоизменил ее на электронных инструментах. Ты слышишь нечто знакомое – Бетховена. Но это не звучит в спектакле слишком прямолинейно и схематично.

– Особняком в вашем творчестве стоят камерные спектакли «Маска врага», «Мария Каллас. Урок»...
– В самом произведении «Маска врага» Амели Нотомб содержится большая условность. А «Мария Каллас» Терренса Макнелли – это как бы подлинная жизнь, немного разбавленная оригинальностью личности, о которой написана эта пьеса. Но когда я обращаюсь к таким произведениям, то в принципе остаюсь учеником Михаила Туманишвили и его педагога Георгия Товстоногова... При первом знакомстве с Георгием Александровичем Товстоноговым я сказал ему: «Я ваш внук!» Потому что я все-таки всегда настроен на то, что, какая бы ни была на сцене резкая условность, в ее основе должны быть жизненные реалии. Это не должно быть построено просто на абстракции. Но когда я обращаюсь к таким произведениям, где все выглядит натуралистично, то не могу до конца идти в натурализм. Хотя мой давний спектакль «Перед ужином» Розова – мы его огрузинили – поставлен, на мой взгляд, реалистично.
Почему грузинский театр не смог освоить Чехова? Театр не может до конца разобраться, найти подход к этому автору. К тому, что скрыто за простыми жизненными, бытовыми актами. А скрыто там очень много. В БДТ была такой режиссер – Роза Абрамовна Сирота. И Георгий Товстоногов однажды решил повторить у нас своих гениальных «Мещан». Распределил роли, объяснил что к чему. Уехал и оставил в Тбилиси Розу Абрамовну. У нас сложились хорошие взаимоотношения. И однажды я выхожу после своей репетиции, а Роза Сирота – после своей. Какая-то печальная. Я спрашиваю, в чем причина ее настроения. Понимаешь, говорит она, ваши актеры не умеют пить чай. Что это значит? – мне было удивительно и смешно, и я невольно рассмеялся. Она объяснила мне: «Чаепитие – это целый ритуал! В «Мещанах» это очень важная атрибутика. Конкретная эпоха, самовар. Важно, как его греют, как он начинает закипать, как делают заварку, наливают чай, пьют либо с сахаром вприкуску, либо с вареньем. Это целый акт!» И я вспомнил замечательный роман нобелевского лауреата, японского писателя Ясунари Кавабата «Чайная церемония», где все время пьют чай, но за чаепитием кипят совершенно сумасшедшие страсти. Но внешне... они просто пьют чай. Когда я поставил в Англии «Три сестры» и «Чайку», то понял, что поставить Чехова так, как он хотел, практически невозможно. Нужно, чтобы прошло время, чтобы мы забыли тот период, когда в конце XIX века дворянство разорилось, ожидались перемены, когда носили костюмы определенного стиля... Я должен сказать, что Чехов имеет много общего с Шекспиром. «Чайка», грубо говоря, – это «Гамлет», где Гертруда – Аркадина, Треплев – Гамлет, Тригорин – Клавдий. Действие начинается со сцены «Мышеловка» – разыгрывается пьеса Треплева, и герои обнаруживают себя. Писатель Тригорин, к примеру, видит в пьесе Треплева нечто новое, на что он сам не способен. А в конце «Чайки» – гибель героя... как в шекспировской пьесе. А «Три сестры» я воспринимаю как «Короля Лира». Просто чеховский Лир уже умер и оставил трех дочерей... Все время я какие-то параллели ощущаю. Но это невозможно воплотить... Должно пройти время. Поэтому режиссеры, которые ставят сегодня Чехова и получают премии, переносят действие его пьес… в сумасшедший дом... Наверное, для того, чтобы выбросить эту атмосферу чеховщины, которая была насаждена с легкой руки МХАТа. И, между прочим, Чехову не нравились эти спектакли. Он все время говорил, что у него комедия, а на сцене – слезливая мелодрама.

– А Гоголь?
– Это уникальное событие! Мне очень сложно об этом говорить. Это настоящее, чистой воды явление. Он предвосхитил развитие литературы XX века. «Превращение» Кафки – чем не «Нос»? Нос вдруг отрывается у человека и превращается в какое-то существо. Когда в московском театре «Еt Сеtеra» мы работали над «Ревизором», то сократили текст. Но мы играем практически все сцены. Я работал над текстом приблизительно шесть месяцев. Никакого там нет нашего авторства – я запретил менять текст. Потому что Гоголь пишет замечательным русским языком...


Инна БЕЗИРГАНОВА


Безирганова Инна
Об авторе:

Филолог, журналист.

Журналист, историк театра, театровед. Доктор филологии. Окончила филологический факультет Тбилисского государственного университета имени Ив. Джавахишвили. Защитила диссертацию «Мир грузинской действительности и поэзии в творчестве Евгения Евтушенко». Заведующая музеем Тбилисского государственного академического русского драматического театра имени А. С. Грибоедова. Корреспондент ряда грузинских и российских изданий. Лауреат профессиональной премии театральных критиков «Хрустальное перо. Русский театр за рубежом» Союза театральных деятелей России. Член Международной ассоциации театральных критиков (International Association of Theatre Critics (IATC). Член редакционной коллегии журнала «Русский клуб». Автор и составитель юбилейной книги «История русского театра в Грузии 170». Автор книг из серии «Русские в Грузии»: «Партитура судьбы. Леонид Варпаховский», «Она была звездой. Наталья Бурмистрова», «Закон вечности Бориса Казинца», «След любви. Евгений Евтушенко».

Подробнее >>
 
Воскресенье, 03. Ноября 2024