Открываем старую газету… «Известному русскому писателю и публицисту В.В. Вересаеву на днях исполняется 75 лет. Свыше полвека посвятил маститый беллетрист литературной деятельности. Среди его многочисленных произведений особенной популярностью пользуются: «Без дороги», «Записки врача», «На повороте», «На войне, «К жизни», «В тупике», «Пушкин в жизни». В.В. Вересаев много переводил с греческого. Недавно он закончил первый, намного более приближенный к подлиннику стихотворный перевод «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Знаменательно, что последние главы этого монументального труда В.В. Вересаев писал уже в дни Отечественной войны…» А вот слова самого писателя: «…Я имел возможность спокойно продолжать перевод во время войны и уже окончил работу». Такую возможность предоставила ему Грузия, вы читаете отрывки из материала, опубликованного в «Заре Востока» 3 января 1942 года.
Но Викентий Викентьевич не только встретил в военном Тбилиси свой юбилей и завершил перевод античной классики. Здесь он пишет добавление к «Невыдуманным рассказам о прошлом», которые начали печататься еще до войны. И издательство все той же «Зари Востока», все в том же 1942-м, впервые выпускает эту книгу. Читатели и критики признают ее шедевром.
Что же приводит знаменитого писателя в Грузию? Да то же, что и десятки других деятелей русской культуры, в первую очередь, пожилых. Их  отправляют в культурные центры подальше от Москвы, ставшей прифронтовым городом. Вересаев  уезжает в августе 1941-го, сначала в Нальчик а потом – в Тбилиси. Там – культурная столица Закавказья, там, как всегда, принимают гостей с открытой душой, там беженцам и эвакуированным легче переносить свою нелегкую судьбу.
Естественно, Викентий Викентьевич – в окружении грузинских писателей. С ними ему комфортно, его знакомят с культурой древней страны, он покорен ее людьми настолько, что даже начинает изучать грузинский язык  Можно сказать, что он окунается в местную жизнь. А ведь та неразрывно связана с войной – госпитали, воинские части, семьи воюющих, эвакуированные, светомаскировка, продуктовые карточки, очереди за керосином…  И писатель живет как все.
Вот он получает  карточку на сахар. По ней в одном из ресторанов можно взять еще и чашку кофе. А у его друга писателя Родиона Коркия, в доме которого жил Вересаев, тяжело болеет жена, ей необходима глюкоза, на черном рынке сладости стоят бешеных денег. «Вот что делал Вересаев, – вспоминал Коркия. – Ходил пить кофе без сахара, а тот кусочек, свою жизненную порцию, заворачивал в бумагу и приносил моей жене».
Вот он в очередной раз отправляется за керосином и выстаивает длиннющую очередь, чтобы не беспокоить этим делом свою жену или знакомых. Вот зашедшие к нему гости застают его то за мытьем посуды, то за чисткой картошки: «Не нравится мне равнодушное отношение некоторых мужчин к домашним мелочам. Придет со службы, сядет на стул, положит ногу на ногу и говорит жене: «Быстро подай на стол!» А та сама только что пришла с работы!»
А военный  быт мешает ему, как и тысячам рядовых тбилисцев, вовремя поспеть  туда, куда нужно. В Союзе писателей – творческий вечер известного писателя Ивана Новикова, тоже оказавшегося в эвакуации и тоже специалиста по Пушкину. По затемненному городу с практически не работающим транспортом, целый час безрезультатно прождав трамвай, Вересаев пешком добирается к самому концу вечера своего друга. Еще не отдышавшись, поднимается на трибуну, перед тем, как начать речь, объясняет: «Трудно было идти. Но Иван Алексеевич мой друг, и я не мог не прийти». А ведь для пожилого, известного человека с больными ногами был и другой вариант – попросить машину. Ан нет, он – как все.
Что может эвакуированный писатель с огромным жизненным опытом сделать для окружающих? Конечно же, почаще встречаться с теми, кого опалила война, читать свои рассказы, беседовать о литературе, делиться исследованиями о Пушкине, вспоминать, как сам участвовал в войнах в начале ХХ века… То есть, словом поддерживать и солдат, и тех, кого в прессе называют «тружениками тыла». Он не только входит в состав бригад, которые Союз писателей Грузии создает для выступления в госпиталях, в военных городках, в высших учебных заведениях. В тбилисских буднях Вересаева много и того, что сегодня охарактеризовали бы как сольные выступления. Давайте заглянем в некоторые залы и аудитории. Там не только выступления, не только сопровождающие их аплодисменты. Мы увидим главное: писателя больше всего поражают люди, перед которыми он выходит на сцену.
Еще один творческий вечер в Союзе писателей, на этот раз – самого Вересаева.  Литературный критик Бесо Жгенти рассказывает о его творчестве. Викентий Викентьевич с радостным удивлением узнает, что еще в 1903 году писатель Гуца Наморадзе перевел на грузинский и опубликовал в журнале «Цнобис пурцели» его рассказ «Звезда». Затем много теплых слов звучат в адрес Вересаева, и резюме выступления его самого таково: «С вами я чувствую себя в духовно близкой мне среде…». А вне стен Союза писателей, в совершенно бытовой обстановке, он делает еще одно признание о том, что духовно объединяет с принявшими его людьми: «…Вы, грузины – не рабы денег. Раб денег всегда унизит другого, повелитель – никогда!»
Да, во время всех выступлений главное для него – те, для кого он читает. В одном из госпиталей он обращает внимание на стенгазету, посвященную… ему самому: «Раньше не то, что солдаты, даже офицеры не интересовались литературой. А теперь, видите, даже раненые разговаривают о литературе…» Другой госпиталь – в Нахимовском училище, там, где раньше располагалась 2-я Тифлисская мужская гимназия, а теперь находится Министерство образования Грузии. Вересаев завершает выступление обращением к «своим коллегам», врачам и медсестрам – особо подчеркивает, какое огромное значение имеет для раненых теплое отношение к ним. После долгих аплодисментов – речи уже за традиционным столом, и Вересаев растроганно говорит: «Я признателен тому народу, который наряду с большой культурой имеет и большое человеческое сердце. Дружбу между народами я практически вижу здесь… Я глубоко благодарен грузинскому народу…» А когда его спрашивают, почему на банкете, где в большинстве были русские, он «особо говорил о грузинах, писатель отвечает: «…Именно большинство должно привыкнуть уважать меньшинство. Здесь дело не в арифметических соотношениях. Дружба народов тоже начинается отсюда, с взаимного уважения».
И вновь госпиталь, на этот раз – офицерский, в Навтлуги. Просторное помещение клуба и широкий коридор перед ним переполнены желающими увидеть и послушать грузинских писателей Шалву Дадиани, Лео Киачели, Сандро Эули, Васо Горгадзе, Симона Цверава, Бесо Жгенти, Роланда Коркия и пришедших с ними русских литераторов Вересаева и Новикова. Читая  свои невыдуманные рассказы, Викентий Викентьевич к аплодисментам не прислушивается, а… присматривается.  «Раненые без руки аплодировали одной рукой, хлопая ею по колену, те, кто был без ног, аплодировали обеими руками. На это было тяжело смотреть», – вспоминал Коркия. И Вересаев прерывает свое чтение: «Друзья, не думайте, что я только писатель и эти рассказы могу читать вам спокойно. Я, как и вы, был на фронте, я военный врач, участвовал в русско-японской и Первой мировой войнах. Я хорошо знаю психологию раненого. Поэтому могу беседовать с вами. Мне особенно дороги ваши аплодисменты, такие вот – одной рукой. Такое мне не приходилось испытывать… Вы – настоящие герои». И вместе с Новиковым и Дадиани он спускается в зал, чтобы обнять тех, кто лежит на носилках: «Какое удивительное творение человек! Рук и ног нет, и все же радуется… Чему? – Жизни…».
В другом госпитале – на Кобской улице Вересаева потрясают не только раненые, но и те, кто собрался после его выступления за столом у начальника госпиталя, фронтовика Дмитрия Дзахова. Все они в военной форме, все разных национальностей, все – коренные тбилисцы, хранящие традиции своего города. А главное, все близко знали корифеев русской культуры – Бальмонта или Чехова, Горького или Куприна, Алексея Толстого или Сумбаташвили-Южина… С ними есть, о чем поговорить, обед превращается в настоящую литературную встречу с интереснейшими воспоминаниями, песни и стихи звучат на пяти языках, а сам Вересаев читает… Мережковского. Да, того самого ярого противника советской власти. И это – свидетельство ощущения, что он среди своих. Всех военных, сидящих за столом ждет фронт, а двое отправляются туда уже завтра. Они обнимают старого писателя как отца, и тот благословляет их.
Вообще, к тем, кому предстояло вскоре отправиться на войну, Вересаев относился с особым пиететом, хотел, чтобы в его выступлениях перед ними не было ни сучка, ни задоринки. Правда, и перед любой другой аудиторией он выступал отлично, но солдаты были для него особыми слушателями. Перед литературным вечером  в одной из воинских частей приехавшие с Вересаевым писатели слышат, как из отведенной ему комнаты целый час доносятся странные звуки: «У... у…и…и…о...о…» Удивленным спутникам он объясняет: «Голос надо поставить.  Хочу читать чистым голосом. Нельзя допустить небрежность – раз солдаты, это не значит, что писатель имеет право говорить перед ними каким угодно голосом». А к лекциям в Тбилисском университете, куда его пригласил профессор Серги Данелия, он готовится аж несколько дней. И потом так рассказывает о жизни Пушкина, что все в восторге. Особенно – от концовки завершающего выступления: «Когда начнете свою деятельность, вспомните о Пушкине. Он верил в светлое будущее Грузии».
Удается и вечер в Филармонии, где Вересаева попросили прочесть лекцию на тему «Патриотизм А.С. Пушкина». Он  подбирает стихи, которые перекликаются с темой Отечественной войны, разбирает стихотворение «Наполеон», противопоставляя нашествие одержимого манией властителя и борьбу народа с захватчиками. А потом еще и артисты Тбилисского русского драматического театра имени Грибоедова играют сцены из пушкинских произведений… Многие из зрительниц, подошедших поблагодарить выступавшего, плачут, говорят, что их сыновья на фронте. Викентий Викентьевич снимает пенсне и тоже вытирает глаза… Домой его провожают эти солдатские матери.
О Пушкине писатель часто рассказывает и со сцены Тбилисского дома офицеров, который тогда назывался Домом Красной Армии Закфронта. И именно там члены семей офицеров устраивают ему встречу. Как всегда – приветствия, цветы, выступления, автору «Невыдуманных рассказов» долго не дают спуститься со сцены, а одна из слушательниц протягивает ему кусок шоколада. «Это мой лучший гонорар», – признается писатель. И тут же читает еще один рассказ – «Букет», о гимназической любви. Та же женщина вытирает слезы: «Что-то похожее было и в моей жизни», а потом достает из сумочки еще один кусок шоколада. Вересаев не хочет брать, но женщина настаивает: «Это для сердца. Я врач». И Викентий Викентьевич берет «гонорар».
И это – не первый трогательный, довольно значительный для голодного военного времени подарок от женщин. Когда в семье Коркия писатель пьет чай без сахара с черным хлебом, к нему приходят мать с дочерью. Младшая, студентка, протягивает Вересаеву цветы, что, согласитесь, вполне понятно. А ее мать дает апельсины и мандарины: «Не думайте, что куплено. У нас в районе это во дворе растет». Вересаев растерян, благодарит:  «Зачем беспокоились? Чем я это заслужил?» «Какое же это беспокойство, – отвечает женщина. Я ваша читательница, помню ваши «Записки врача». Викентий Викентьевич, надо сказать, всегда утверждал, что ему самому не нравится эта книга, принесшая, между прочим, европейскую известность. Он называл ее «упражнением сырым пером». И когда посетительницы уходят, Коркия не без ехидства спрашивает: «И теперь вам не нравятся ваши «Записки врача?» В ответ звучит: «И теперь – тоже! Но эта страна и этот народ  нравятся…»
А другие посетительницы зовут Вересаева на ужин. Они – дочери его московского  знакомого, слышали от него добрые воспоминания о писателе и теперь считают своим долгом пригласить Викентия Викентьевича в дом своего скончавшегося отца. И Вересаев  идет туда с женой, несмотря на неблизкое расстояние и затемненные светомаскировкой улицы. Возвращается поздно, в руках – гостинцы, чурчхелы, на устах – восторженный рассказ об армянской семье, в которой он побывал: «Вот в каких условиях, в семьях человек может лучше познакомиться с характером народа, чем в официальной обстановке, в аудитории. В официальной обстановке больше показного, меньше непосредственности… А чурчхелы, оказывается, делают и армяне, и грузины…» Гостинцы эти он хранил очень долго.
Приходят к нему и за советом. Худой, болезненный, уже немолодой человек приносит небольшую книжку «Волшебная шкатулка», выпущенную издательством «Детгиз». Он представляется писателем Иваном Василенко и спрашивает, стоит ли ему продолжать писать. Таких вопросов мэтр слышал немало и всегда давал на них один и тот же ответ: «Если сможете не писать, не пишите». Так происходит и на этот раз, правда, с предложением прийти за ответом недели через две. Смущенный визитер уходит, решив за ответом не возвращаться. А Вересаев открывает книжку, читает одну повесть, вторую, третью и в восторге делится с окружающими: «Знаете, как превосходно пишет этот Василенко? Читаю, читаю и не могу оторваться. Давно не испытывал такого удовольствия от книги».  Спустя годы он вспоминал: «Передо мной был талантливый, совершенно сложившийся писатель, со своим языком, с великолепной выдумкой, с живыми образами».
Викентий Викентьевич с нетерпением ждет столь понравившегося ему автора, а, не дождавшись, ищет его по всему городу. Встречаются они случайно, в редакции «Зари Востока», и Вересаев тут же приглашает его к себе. За чаем выясняется,  что Василенко стал писателем в 39 лет, когда обострившийся туберкулез приковал его на три года к постели. Из родного Таганрога он успел уехать в Тбилиси перед самым приходом немцев, жил впроголодь и зимой пришел к  Вересаеву в одолженном летнем пальто. Они стали часто встречаться, подогу беседовать, Вересаев, первым делом, покупает этому тихому,  скромному человека пальто. А потом протежирует его. Так в Тбилиси он открывает для русской литературы хорошего писателя, с которым дружит до своих последних дней.
Еще одно знакомство – с тбилисцем Львом Бежановым – очень облегчает вересаевский быт. Этот юрист плановой комиссии учился в МГУ и помнит писателя еще по Москве. Он становится настоящим опекуном  Викентия Викентьевича и его жены Марии Гермогеновны. Помогает доставать хлеб и картошку, керосин и мыло, подменяет  в очередях. А еще, что не менее ценно, «поставляет информацию», так как хорошо знает все городские новости. И часто можно увидеть, как под бежановские рассказы Вересаев чистит картошку, а его жена занимается хозяйством. А потом, вместе с хозяевами квартиры, слушают уже Вересаева – он читает очередную переведенную часть «Илиады».
А вот еще один посетитель – художник Александр Гвелесиани. Приходит он часто, так как решил написать портрет писателя. Во время сеансов рисует карандашом, но завершить работу в красках почему-то так и не удается. Тем не менее Викентию Викентьевичу портрет нравится. Как, впрочем, и всем, кто видел его потом в знаменитом художественном салоне на проспекте Руставели. Но Вересаев не был бы Вересаевым, если бы вид работающего художника не натолкнул его на размышления: «В какое время  мы живем! Тут художник пытается кончиком карандаша выразить мысль и чувство, а там, в небе, летает человек, который хочет уничтожить жизнь на земле». Во время другого сеанса можно услышать, как эта мысль развивается: «Человек изобрел карандаш и бомбу. То, что делает карандаш, эта бомба уничтожает… Диалектика превратности… диалектика смерти и жизни…»
Другой художник, пришедший к Вересаеву, приглашает его в свою мастерскую. Писателю там нравится, и хозяин – знаменитый скульптор Яков Николадзе предлагает создать его бюст. Согласие тут же получено, и пока  Николадзе работает, они говорят о многом. Писатель узнает, что его рассказ «Без дороги» в 1902 году перевели на грузинский язык и опубликовали в журнале «Квали». «Получается, что вы уже второй раз в Грузии. Первый раз были в 1902-м», – шутит скульптор. Так, за разговорами, рождается  бюст, который тоже выставляется в художественном салоне на главной улице Тбилиси, а затем перебирается в Москву, в Третьяковскую галерею. Вересаеву так нравятся работы Николадзе, что он предлагает ему изваять лицо дочери писателя Коркия: «У нее на редкость одухотворенное лицо, получится хорошая скульптура». Увы, из этой затеи ничего не выходит – у девочки занятия в школе, и она не может приходить в мастерскую в назначенные часы. «Какое хорошее дело прервалось! Такое впечатление, что потеряно художественное произведение», – сокрушается Вересаев.
Но если после всего этого у вас сложится впечатление, что в тбилисской эвакуации жил этакий добренький, для всех хороший старичок, то вы будете неправы. Ведь за бескомпромиссность и принципиальность Вересаева прозвали «каменным мостом». Что он доказывает и в столице Грузии.  В редакции «Зари Востока» работает его друг Михаил Агаджанов, по словам  писателя, «культурный и весьма образованный журналист». И вот однажды Агаджанов приходит с просьбой редакции: откликнуться на положение на фронтах. Просьба выполнена – на свет появляется пространная статья «Историческое сведение». Но редакции она не нравится – уж очень жестко автор высказался о союзных СССР державах, надо бы смягчить. «Не поправлю, – с железными нотками в голосе заявляет Вересаев. – Всегда говорю то, что думаю. Если нравится – печатайте, если нет – не надо!» Никакие уговоры не помогают, ответ однозначен: «Лицемерить не буду.  Верю, что мы и союзники победим фашистскую Германию. Но в этой войне наибольшие жертвы понесем мы, а не они. Сейчас союзники откладывают открытие второго фронта… Об этом должен сказать я. Я – Вересаев!». Через несколько дней Агаджанов появляется явно повеселевший: «Академик Тарле высказался так же, как и вы! Дайте статью!». Вересаев отказывает и на этот раз…
Несмотря на больные ноги, он часто ходит по городу, его интересуют детали быта. Замечает многое, делится в кругу близких, но на бумаге, в «Невыдуманных рассказах»,  остается лишь одна история. Она о… собаке. Писатель рассказывал друзьям: «На улице Кирова у входа в хлебный магазин всегда лежит собака. Видно, она старая, еле передвигается. Кроме того, ослабла от голода. Представьте, хлеб выдают по карточкам, кто же собаке даст? И эта бедная собака выходит на тротуар, садится и смотрит, как выгружают хлеб. Кругом стоит одуряющий запах свежевыпеченного хлеба. Не то, что собаку, даже меня пробирал этот запах. Хлеба несут два человека. Когда они входят в магазин, машина остается без присмотра. Собака может украсть одну буханку, но она не делает этого: у нее выработана внушенная человеком мысль о том, что воровать нельзя…».  Эту сцену Вересаев увидел у магазина, который коренные тбилисцы десятилетиями называли «Резинтрест». И знаете что? В небольшом, всего в пару абзацев, фрагменте, вошедшем в книгу «Невыдуманные рассказы о прошлом» под названием «В Тбилиси, зимою 1943 года», она выглядит короче. Без некоторых деталей, которые мы услышали от писателя под свежим впечатлением.
Первые впечатления помогают ему рисовать четкие картины, когда он ненадолго уезжает с женой из Тбилиси – в жару грузинские друзья помогают им отдохнуть на двух курортах. Из Цхалтубо он пишет Роланду Коркия: «…Мы устроились с помещением и питанием. Отдыхаем после путешествия, берем ванны, наслаждаемся теплым воздухом, вечно ясным небом и широким горизонтом с горами в большом отдалении. Занимаем мы номер в так называемом «генеральском» госпитале, хотя ни одного генерала тут не видели. Питание очень хорошее…». А это – о Боржоми. Из «Невыдуманных рассказов о прошлом»: «На окраине Боржома по откосу горы густо лепятся дома грузинского типа, с крытой галереей вдоль фасада, на которую выходят двери каждой из комнат…» Из письма Коркия:  «Хозяйка очень милая и заботится о нас, как о родных. Мы взяли комнату в этом же доме, на втором этаже, сухую. Хозяйка ходит для нас на рынок и готовит еду… Здесь жарко бывает только с 12 ч. дня до захода солнца, а остальное время – приятная прохлада. Перед самым окном моей комнаты – две акации, через кои солнце заполняет комнату зеленоватым светом. Пишется мне опять очень хорошо, написал уже десять «невыдуманных рассказов» и в голове зарождаются все новые».
Несмотря на требующее напряжения «зарождение» новых рассказов, в Тбилиси у него вырабатывается привычка засыпать поздно – лишь после того, как прослушает по радио все последние известия. В час ночи заканчиваются военные сводки и начинаются новости. Начинаются они с постановления Совета Народных Комиссаров СССР о присуждении Сталинских премий за 1942 год. «За  многолетние выдающиеся достижения в области искусства и литературы, – торжественно провозглашает диктор, – присудить премию первой степени в размере ста тысяч рублей писателю Вересаеву (Смидовичу) Викентию Викентьевчу». Жена, супруги Коркия бросаются поздравлять свежеиспеченного лауреата, а тот, растерянно вертя в руке очки, спрашивает: «Это меня наградили?». И после радостных криков: «Кого же, если не вас!» признается: «Не ожидал… Не ожидал».
Первое применение свалившимся как снег на голову тысячам рублей Вересаев находит уже на второй день, заявив жене Коркия: «Теперь я человек с деньгами. Могу заплатить за квартиру. Шесть месяцев, как живу у вас. В месяц – пятьсот рублей». Пока Коркия громогласно ужасается, как другу такое могло прийти в голову, в разговор вступает его супруга: «Помните, когда я болела, вы приносили сахар? Ту порцию, что отнимали у себя». – «Ну и что?» – «Давайте, посчитаем, сколько было того сахара. Подсчитаем и заплатим вам». – «Боже мой, что вы говорите?! Я приносил как отец дочери!» – «Вот и я говорю как дочь отцу: ваш сахар был не только сахар! Это было ваше сердце!». После этого – общие слезы и примирение.
Да, неожиданную награду Вересаев расценивает, в первую очередь, как материальную помощь. Это видно из его писем М.Новицкой: «Всякое было, – жили зиму в нетопленой комнате, сильно убавился в весе, но в марте этого года я получил Сталинскую премию, и это лауреатство сразу улучшило и материальное мое положение... Лауреатство оказалось всего удобнее не только полученными деньгами, а вообще большими привилегиями». А вот с моральной стороны… Родственникам  он рассказывал, что, узнав о премии, не спал всю ночь, мучительно спрашивая себя: «За что? Какую на старости лет я мог совершить подлость, за которую меня награждает Сталин?»
Потом в газетах «Правда» и «Известия» появляется отзыв на присуждение премии, написанный писателем Александром Серафимовичем,  любимцем «отца народов». В нем говорится о жестоких временах, пережитых вместе с Вересаевым, когда их «топтали, наступали сапогами на горло, душили самые чистые и молодые порывы...». И о том, что в советское время книги Вересаева являются общенародным достоянием. Прочитав это, Викентий Викентьевич пишет в своем дневнике: «Удивительно... Когда это нас «топтали, наступали сапогами на горло», как могли душить «самые лучшие, самые чистые и молодые порывы»? При всех цензурных рогатках можно было достаточно и проявлять себя, – не то, что позже,  где выход был только один – честно молчать…» И еще – о том, что он стал народным достоянием: «Горько читать. Труда невыразимого стоило протащить каждую мою книгу даже в самом ничтожном тираже, и я прочною стеною был отгорожен от читателя».
Все это – абсолютно искренне, хотя такое «тянет на срок»  за антисоветчину. А ведь  Вересаев не был ни антисоветчиком, ни даже «попутчиком». Как писатель  классической русской школы, как высокообразованный интеллигент, он не мог не понимать, что творится в СССР. Но «выход был только один – честно молчать». Хотя и от этого принципа он отходил – когда был уже не в силах скрывать накопившееся в душе. Вспомним, как он, явно рискуя, читал офицерам стихи ярого врага советской власти Мережковского, потому что тот был для него, в первую очередь, поэтом? А намного раньше именно идеологические разногласия развели его с близким другом Максимом Горьким: «Он стал полнейшим диктатором всей русской литературы. Цензура вычеркивала всякие сколько-нибудь отрицательные отзывы о его произведениях, даже таких плохих, как «Клим Самгин». И после того, как Горький окончательно вернулся в СССР, Вересаев ни разу не встретился с ним. Более того, однажды сказал, что при встрече не подал бы ему руки... Воистину, «лицемерить не буду».
Вот такая история с наградой, «нашедшей героя» в Тбилиси. А ведь была и еще одна – уже непосредственно связанная с Грузией. За месяц до смерти Вересаев получает медаль «За оборону Кавказа» и удостоверение к ней, подписанное руководителями президиума  Верховного Совета Грузинской ССР Георгием Стуруа и Василием Эгнаташвили. Для писателя, заявившего: «Я бывал во многих странах, знал многие народы, но грузины совсем другие», это было последнее напоминание о Тбилиси. О городе, в котором он говорил принимавшим его людям: «…Ваше внимание и сердечное тепло – большая радость для меня… Здесь светит не только электрическая лампа, но и свет доброго сердца вашего народа…»


Владимир Головин