Даниил Чкония – поэт, прозаик, переводчик, литературный критик. Родился 19 февраля 1946 г. в Порт-Артуре. Учился на филфаке Тбилисского университета. В 1973 г. окончил Литературный институт им. Горького. С 1996 г. живет в Кельне. Автор 11-ти книг с предисловиями А.Цыбулевского, Ф.Искандера, С.Чупринина, М.Гарбер и др. Лауреат Премии имени В.Сирина (Набокова) 2015 г. «За непрерывный творческий поиск и приверженность русскому поэтическому слову». В 2016 г. за книгу «Стихия и Пловец» поэту присуждена Русская премия.

Этот поэт не криклив. Вы не отыщете в его стихах строчки, (даже слова!), исполненных шумного пафоса, оголенных эмоций. Кажется, что его печаль – сдержанна, ностальгия – спокойна, воспоминания – безболезненны. Конечно, это только кажется. Просто таковы его поэтическая метода, авторский художественный стиль. Даниил Чкония не раскрывает свои раны на всеобщее обозрение (разве что прихватишь взглядом мелькнувший рубец), но хранит их глубоко в себе. А чашу страдания не выплескивает безоглядно, а несет терпеливо и бережно, стараясь не уронить ни капли. Потому-то плотность страдания у Чкония выше, чем у многих, а кристалл радости – ярче.
Если бы мне пришлось выбирать одно-единственное слово для того, чтобы охарактеризовать поэтический мир Даниила Чкония, я бы выбрала слово «достоинство». Поэту одинаково чуждо как самолюбование, так и самоуничижение. Он не позволяет себе ни впадать в отчаяние, ни ударяться в панику, ни раскисать. Хотя (это так ясно!) ему знакомо любое из этих состояний. Но – достоинство мужчины обязывает. Он один из немногих по-настоящему мужественных и благородных мужчин в современной поэзии, где истериков не счесть, а имя страдающих комплексами – легион. Он снисходителен и великодушен, а это и есть главные признаки подлинной силы.
Даниилу Чкония удается сочетать в своей поэзии душевную боль (да уж какая поэзия без боли, так просто не бывает) и душевное здоровье. Поэтому его стихи целебны. Они, если и не утешают, то врачуют.
Он очевидный последователь классической золотой линии русской поэзии ХХ века. В числе его предшественников и учителей – Давид Самойлов, Арсений Тарковский. Он следует в заданном ими направлении. Но своей дорогой. Он не навязывается в попутчики никому. И никого не зазывает в дорогу с собой. «Простота» его, как и полагается, «неслыханна». Стихи Даниила Чкония узнаешь сразу, запоминаешь надолго, хочешь читать и перечитывать вновь.
А еще – хочешь поговорить с тем, кто эти стихи написал.

– Поэзия – дело элитарное?
– Знаете, Нина, у меня нет однозначного ответа. Мне уже доводилось размышлять на эту тему, давая интервью различным изданиям. Поэзия потеряла массового читателя – процесс расхождения читателя и поэзии носил объективный характер: люди вынуждены были бороться за существование, стало не до стихов. Кроме того, свобода прессы в 90-е привела к невостребованности прямого публицистического высказывания в стихах и «эзопова языка» поэзии. Объясните сегодняшнему 20-летнему человеку, о чем поет Окуджава в «Песенке о московском метро»? Кто справа, кто слева, почему одни стоят, другие идут? «Возьмемся за руки, друзья!» – это о ком? И пока прежний читатель боролся за кусок хлеба или занимался бизнесом, в смысле, воровал (а иначе, какой мог быть бизнес?!), а новый потенциальный читатель недоумевал, поэзия, обретя свободу от цензуры и стандартов «соцреализма», стремительно усложнялась и эстетизировалась, становилась в прямом смысле «искусством слова». Это оттолкнуло массового читателя еще больше, а поэзия загерметизировалась, читатель и поэзия «обиделись» друг на друга. И, пожалуй, ответ такой: поэзия сегодня все чаще – дело элитарное.  Но грустноватую интонацию я бы осветил позитивным явлением: читателей поэзии стало совсем немного, зато они – настоящие!
– Как вам кажется, зачем человеку читать стихи? Простите за наивный вопрос.
– Чтобы стать человеком! Чтобы развивать в себе личность, гуманизироваться (несколько неуклюже звучит, но пускай), воспринимать мир не только умом, но и чувствами, сердцем, как я настойчиво повторяю, «умным сердцем»!
– Есть ли люди, которых невозможно приучить читать стихи?
– Ну, конечно, есть! Я даже рассуждать на эту тему не стану, разве что выражу им свое сочувствие. Но они в меньшинстве. До революции в гимназии на уроках словесности учили не только читать стихи, но и писать их. Гусар, явившись в дом на званый ужин, оставлял дамам в альбомах какие-никакие стишки.  Нынешние «гусары» чаще существа примитивные.
– Как сочетаются в поэте ремесло и дар свыше? Надо ли учиться писать стихи?
– Учиться надо. Всю жизнь. У великих, у мастеров. Приобретать опыт, умение. В этом смысле можно говорить о ремесле, о профессионализме. И тут же замечу: душа-то спит, на ремесленном посыле творчество не происходит. А вот привычка писать, не испытывая «вдохновения», подарила нам уже столько умозрительных сочинений в стихотворной форме, что у некоторых молодых авторов возникает мысль: существуют технологии создания текстов, ими нужно овладеть. И они – правы: технологии существуют, тексты создаются. К поэзии это никакого отношения не имеет.
– А как вы относитесь, например, к пособию Владимира Маяковского «Как делать стихи»?
– Тут есть проблема – читано столь давно и, признаться, с недоверием, но с огромным интересом! Во-первых, провокационное название: «… делать стихи», оно для иных читающих-пишущих – соблазн поверить, что «делать стихи» можно. Стихи – можно! Поэзию – нет! И сам Маяковский в своей статье все время оговаривается, то, что он сам делает, не является универсальным правилом. Да и не делал он стихи своей молодости, кровью писал. Поэтому «Облако в штанах» – шедевр, за которым «я себя под Лениным чищу» – пошлятина. А вот то, что стихи можно и нужно редактировать, уже написанные, «отделывать стихи», это – верно. Тут лучше за образец взять книгу Бонди «Черновики Пушкина». Замечательный пример: каким рядовым был первоначальный вариант стихотворения, которое после пушкинского редактирования превратилось в знаменитое «На холмах Грузии лежит ночная мгла».
– У кого и как учились вы?
– Учился я в Литературном институте имени М.Горького. Семинары творческие вели выдающийся литературный педагог Лев Адольфович Озеров, феноменальный Фазиль Абдуллаевич Искандер (куда смотрят остолопы из Нобелевского комитета!), восхитительная умница и красавица, не по годам серьезная и ответственная, мастер художественного перевода Анаида Николаевна Беставашвили. Позже, работая консультантом СП Грузии, я подружился с Александром Семеновичем Цыбулевским, замечательным поэтом, который стал не только литературным, но и моим духовным наставником. Он, кстати, был инициатором издания в «Мерани» моей первой книги «Звук осторожный». Его влияние на становление моей личности и формирование творческого лица было определяющим. Он придал мне чувство большей уверенности в моих способностях, «расковал» меня.
– А можно поподробнее об Александре Цыбулевском? Что вам вспоминается о нем?
– Для меня Шура, как его звали все, независимо от возраста и приближенности или отдаленности знакомства, навсегда останется Александром Семеновичем – старшим другом, наставником. Впервые я открыл для себя поэта Цыбулевского, купив его книжку «Что сторожат ночные сторожа», уезжая из Тбилиси, где какое-то время проучился на филфаке ТГУ, в Москву, в Литинститут. Книжка эта, совершенно неординарная, в силу «эстетических расхождений с советской властью» невозможная для издания в Москве, только и могла выйти в тбилисском «Мерани» – на грузинском островке свободы для русской поэзии. Она была моей настольной книжкой в общежитии Литинститута. А когда я вернулся в Тбилиси после окончания института и был принят на работу консультантом правления СП Грузии, многих своих новых друзей-литераторов расспрашивал о нем, делясь своими впечатлениями от его поэзии. И все в один голос восклицали: «Шура? Конечно, знаю! Я тебя с ним познакомлю!» Так не менее двух десятков тбилисских поэтов обещали мне это знакомство, но случая, видимо, не представлялось. Прошло месяцев восемь. Сижу однажды в библиотеке Союза писателей на Мачабели. Входит человек и спрашивает меня. Представляюсь. Он говорит: «Я – Цыбулевский. Мне многие говорят о том, как вы обо мне отзываетесь и что хотите познакомиться со мной, так вот я и зашел». Не могу сказать, кто из нас при этом был больше смущен. Так началось знакомство, быстро переросшее в человеческую дружбу. И вот что было дальше. Мы часто виделись в доме у Цыбулевских, часто гуляли по Чугурети, по Майдану. Говорили о поэзии. Я больше слушателем был, благодарным! О жизни! Он – о своих историях, я – о своих, в основном, отвечая на его расспросы. И периодически он напоминал, что я должен показать ему свои стихи. Я тянул, сколько мог, оправдывался, что никак не найду времени отпечатать какое-то их количество. На самом деле, это был панический страх разочаровать его, провести трещину в дружбе. Но он настаивал. И однажды я принес три десятка стихотворений, отпечатанных на машинке. Забежал и откланялся: в Тбилиси проходили какие-то очередные всесоюзные дни литературы, прибывали гости-писатели из Москвы, из других республик (мы это в СП Грузии называли «шашлычным десантом»), надо было заниматься ими. На следующее утро, часов в восемь, спешу в гостиницу «Иверия», перед входом кто-то из сотрудников правления говорит мне: «Тут минут пятнадцать  назад тебя Цыбулевский искал, пошел в Союз писателей». Освободившись поздним вечером, прихожу все же к нему домой, с замиранием сердца! И первые его  слова: «Что же вы, Даня, прятали от меня стихи, это же уже книжка готовая! Ее нужно издавать!» А дальше – больше. Пока я размышлял о том, что нужно делать, Цыбулевский отнес рукопись в «Мерани», убедил Марка Златкина и Михаила Заверина в необходимости самым скорым временем издать книгу и вызвался быть ее внешним редактором. Мы приступили к работе над рукописью. Это была школа! И Маечке Бирюковой, штатному редактору издательства, работы уже не осталось. А для меня и по нынешний день многие подходы к тексту базируются на том опыте. Книжка уже была в плане издания, уже ушла в типографию, когда Миша Заверин позвонил мне и сказал: «Имей совесть. Приди, напиши заявку от автора на издание книги, а то она выйдет, а элементарные правила не соблюдены». Златкин, Заверин, Михаил Лохвицкий, Отар Нодия и его Коллегия – это легендарные люди, благодарное чувство к которым сохраню до конца жизни. А об Александре Семеновиче еще многое напишу, ибо в памяти его образ, его поступки протянуты, как в его строчках:
Гостеприимства шепот ветхий,
И лень узнать, при чем тут мы…
Всю ночь протягивают ветки
К окну фонарики хурмы.
– От каких поэтических строк вы испытали самое большое наслаждение, потрясение?
– Ну и вопрос! Вы, Нина, меня озадачили! Их множество, таких строк! Я бы не назвал конкретные строчки, а скорей – имена. Серебряный век русской поэзии. Анненский, Ходасевич, Георгий Иванов. Особенно выделю имя Осипа Мандельштама. Названия двух моих первых книг «Звук осторожный» и «Подводный камень» уже говорят о моем отношении к этому поэту. Следующим потрясением стал Иосиф Бродский. Что интересно, ни эти двое, ни Пастернак, Цветаева не имели на меня прямого влияния. Просто любил эту поэзию. Влияли Самойлов, Тарковский.
– Тарковский писал: «Не описывай заранее/ Ни сражений, ни любви,/ Опасайся предсказаний,/ Смерти лучше не зови!/ Слово только оболочка,/ Пленка жребиев людских,/ На тебя любая строчка/ Точит нож в стихах твоих». Сбываются ли ваши строчки?
– О, Арсений Александрович абсолютно прав. Слово способно материализоваться. И лучше бы не рисковать. Но если слово родилось в конкретном стихотворении, деваться некуда, страх надо преодолеть. Пророчества? Некоторые сбылись, но говорить об этом не стану – все равно, что злорадствовать. Но вот такой пример – стихотворение написано лет 8-9 назад:
Ботинки сбивая, стираю булыжник Европы,
Стираю столетий незримые ныне следы.
Спаси эту жизнь от падения и катастрофы,
Даруй нам надежду глотком
животворной воды.

Фронтоны и арки, и всадники
в бронзовом свете,
И древние стены, поросшие вечным плющом,
И времени ветер, усталый от времени ветер,
И путник, укрытый суровым
и мрачным плащом…

Послушай, Европа, пока оказалось не поздно,
И в жилах струится, как прежде соленая,
кровь,
Очнись, пробудись, и под небом пронзительно
звездным
Еще устыдись, что презрела Господню
любовь.

Я книгу столетий сегодня с тревогой листаю.
Отринь свою спесь и трусливость свою не таи
Сама от себя,
ведь сбиваются варвары в стаю,
И в жалкие толпы собьются народы твои!
Оно публиковалось в трех моих книжках, начиная с 2007 года. Я его трижды выставлял в фейсбуке, но только после трагедии в Брюсселе его в фейсбуке «увидели».
– Как пишутся ваши стихи? По Бродскому: начиная писать, поэт зачастую не знает, что напишется и бывает удивлен результатом? Стихи сочиняются или откуда-то диктуются?
– Бродский абсолютно прав. Подписываюсь под каждым его словом, произнесенным по этому поводу. Иногда просто физическое ощущение, что тобой движет неведомая сила. А потом удивляешься – откуда взялись у тебя эти слова?
– Похожи ли вы на свои стихи? Вы живете, как пишете, или пишете, как живете?
– Мне кажется, что стихотворение похоже на автора своим духовным строем. С позволения замечательного поэта Ильи Фаликова, приведу несколько слов из его письма ко мне в связи с выходом моей новой книги «Стихия и Пловец». Илья пишет: «Знаешь, что лучшее в тебе? Абсолютное соответствие написанного тобой тебе самому. Это редкость. Это имеет отношение к естественности, о которой Межиров говорил мне как о базе поэзии». Мне, конечно, лестно это услышать от многолетнего друга, который достаточно сдержан в своих оценках. Надеюсь, что толика правды в этом есть. С другой стороны – классическое: «пока не требует поэта…» имеет место быть.
– А какой вы, «пока не требует поэта…», как вам кажется?
– Ой, Нина! Ленивый. Безалаберный. Мне повезло в жизни! Кем и где бы ни работал, чем бы ни занимался, мне было интересно, и лень на время отступала. А если говорить о главном в себе: радующийся жизни – опять же – во всех ее проявлениях! Это моя строчка, о себе: «Я радость из печалей выплавляю»…
– Как вам кажется, какие времена переживает сейчас русская поэзия?
– На мой взгляд, русская поэзия на подъеме, несмотря на множество сложных и противоречивых процессов литературной жизни. Есть имена. Есть тексты.
– Некоторые считают, что интеллигент вообще и художник в частности обязан быть в оппозиции к власти. Вы согласны?
– Мне эта формула не кажется универсальной. К дурной власти – да! К диктатуре – да! Но если власть действует разумно, если человек является предметом заботы власти, почему нужно быть в оппозиции? Но сервильность в любом случае мерзостна.
– Что такое свобода в вашем понимании?
– Право свободно высказывать свое мнение, независимость от государства, которое может предъявлять свои требования исключительно в рамках закона, свобода творчества, наличие гражданского общества, поведение человека, не ущемляющее другого индивидуума.
– Какой и чей поступок вас восхищает?
– Теряюсь – в жизни множество ситуаций, в которых люди совершали поступки, требующие мужества, героизма, высокой нравственности, жертвенности… Но я бы все-таки назвал Януша Корчака!
– Что делает вас счастливым?
– Сам факт жизни, как бы она ни складывалась.
–  С кем, из живших ранее, вам хотелось бы поговорить?
– С двумя своими дедами, которых я не знал, так как одного уничтожили в 1937 году большевики, а другого – в 1941 – фашисты.
– Чему вас успела научить жизнь?
– Терпению, когда наступает черная полоса жизни, вере, что за черной опять придет светлая.
– И напоследок. Думая о Грузии, что вы вспоминаете в первую очередь, по чему скучаете?
– Я просто очень люблю эту страну! Люблю этот народ с его мужеством, благородством, достоинством, умением дружить, с его неутолимой верой в себя, с ярким артистизмом… Странным образом в грузинах наряду с мудростью живет детская наивность, с достоинством – умилительное бахвальство, с восточной безалаберностью и ленью – способность упорно трудиться и достигать больших успехов в разных сферах человеческой деятельности! Скучаю по близким, по друзьям, по дружеской посиделке…
Все – Тбилиси, Тбилиси, Тбилиси!
Это имя звучит без конца.
Эти улочки, вывески, выси,
Многоликое чудо лица.

Все сплелось, перепуталось, спелось,
Все смешалось, навек обнялось.
Это – словно усталость, и спелость,
И веселая юная злость.

Это – совесть, и это – дыханье.
И дышу.
И пока не умру, это – листьев моих колыханье
На последнем, на вечном ветру.


Нина ЗАРДАЛИШВИЛИ-ШАДУРИ