«Не будь этого вечера и ночи тогда там, в Тбилиси, наверное, многими годами позже в повести «Двадцать дней без войны» я бы не написал той главы, которую люблю в ней больше всех других». Это – признание Константина Симонова об одном из самых проникновенных произведений о Великой Отечественной войне. Как поэта огромная страна полюбила его еще в предвоенные годы, когда ему не было и двадцати пяти лет. А военное лихолетье сделало его писателем, драматургом и публицистом, отразившим  увиденное и пережитое не только им самим, но и миллионами людей, сражавшихся с гитлеровцами. Он знал войну не понаслышке – отправился в гущу сражений уже на третий ее день корреспондентом «Красной звезда» (самой «литературной» газеты военного времени), прошел по многим фронтам, участвовал в рискованных для жизни операциях на передовой…
В томах прозы, написанных им после Победы, есть цикл «Из записок Лопатина», в который и вошла повесть «Двадцать дней без войны». Многим помнится ее экранизация Александром Германом-старшим с блистательными Юрием Никулиным и Людмилой  Гурченко в главных ролях. Но лишь те, кто читали эту повесть, знают, что в ней есть и «тбилисская глава» – та, которую больше всего любил автор. В Грузии Константин Михайлович бывал часто, особенно после войны, когда возглавил Совет по грузинской литературе при Союзе писателей СССР, жил на даче под Сухуми. Но эти страницы его жизни мы перелистаем позже. А начнем, поскольку в мае – годовщина Великой Победы, со старых тбилисских стен, в которых военный корреспондент Симонов оказался зимой 1943 года. И посмотрим на них глазами и его самого, и героя этой, по сути, автобиографической повести. Предоставляя слово то – одному, то – другому. Назовем их «Писатель» и «Герой повести». И еще будет взгляд тогдашнего председателя Союза писателей Грузии, поэта Ираклия Абашидзе. В повести о Лопатине он выведен как Виссарион, под именем его отца.
Итак, середина января 1943-го. Старший батальонный комиссар (звание, среднее между подполковником и полковником) Константин Симонов добирается из Казахстана до Тбилиси. В глубоком тылу он пробыл совсем недолго: «Во второй половине декабря, отписавшись за поездку на Западный фронт, я получил в свое распоряжение десять дней. Пять – чтобы добраться до Алма-Аты, где началась работа над фильмом «Жди меня», пять – на пребывание там, а дальше вступало в силу лежавшее у меня в кармане гимнастерки предписание, с которым я должен был ехать через Ташкент, Красноводск и Тбилиси на Кавказский фронт. Встретив новый 1943 год в Алма-Ате за одним столом с Блиновым и Свердлиным, которым предстояло играть главных героев фильма «Жди меня»… я выехал, согласно предписанию, в сторону Каспийского моря…»
Тут нелишне напомнить нынешним поколениям, что «Жди меня» – самое известное, говоря по-современному, «фирменное» стихотворение Симонова, ставшее основой  нескольких песен. Оно посвящено жене, знаменитой актрисе Валентине Серовой, сыгравшей главную роль в одноименном фильме.
Из грузинской столицы путь лежит на Кавказский фронт. Писатель: «Это были обычные предотъездные дни, с получением харчей по продаттестату, с хождением на военный провод за телеграммами из редакции, с добычей горючего на дорогу… Вечером в день приезда в Тбилиси, возвращаясь в гостиницу из похода за горюче-смазочным, я встретил своего старого друга Ираклия Абашидзе». А ведь встреча могла и не состояться…
«Начиная с 1942 года мно­гих писателей стали посылать на разные участки фронта Великой Отечественной, и, понятно, меня большей частью не бывало дома... Однако зимним вечером в начале 1943 года, когда Симо­нов приехал в Тбилиси, я как раз оказался здесь, – вспоминает Ираклий Абашидзе. – Когда Закавказью стала угрожать реаль­ная опасность, когда действовавшие там грузинские части отступили к Марухскому перевалу, по приказу командования вместе с поэтом Симоном Чиковани и Алио Мирцхулава мы были отправлены через Дарьял в тыл, на родину. Именно поэтому мы и не разминулись с ним в тот раз».
Грузинский и русский поэты познакомились еще в 1938-м, в ялтинском Доме творчества писателей. Там двадцатидевятилетний Абашидзе поначалу чувствовал себя «несколько стесненно» среди именитых, маститых литераторов, которые были старше него. А вскоре… «Вскоре среди обитателей дома оказался человек моложе меня. Это был Константин Симонов. Я тогда еще не знал стихов этого молодого поэта, хотя он писал уже третью свою поэму, – вспоминал Ираклий Виссарионович. – В тот год Константин Симонов только окончил Литератур­ный институт имени Горького… Мы сблизились и сдружились быстро и легко, как будто съели вместе не один пуд соли. Знакомство свое скрепили клятвой в вечной дружбе, в ознаменование чего снялись вме­сте у пляжного фотографа. В то время оба, безмерно увле­ченные поэзией Блока, прогуливаясь по набережной, напере­бой читали вслух: «И вечный бой. Покой нам только снится…»
И вот – столица Грузии, увиденная Героем повести  в январе 1943-го: «Вечер был холодный и ветреный. Затемненный Тбилиси казался непохожим на себя, но Лопатин, уже шесть лет не приезжавший сюда, раньше и бывал, и жил здесь по неделям; несмотря на затемнение, знал, куда надо идти, чтобы добраться до улицы Вардисубани, до того знакомого дома, о котором подумал еще в самолете, когда подлетал к Тбилиси… Лопатин несколько лет не видел Виссариона, только про­шлой осенью увидел его стихи, напечатанные в «Известиях», и порадовался, как они хорошо были переведены на русский». Абашидзе дополняет: «Вардисубани» – это поэтическое название улицы. Оно всегда очень нравилось автору повести, особенно когда я объяснил ему, что в переводе это означает «место роз».
Во время той встречи грузинский поэт обращает внимание на то, что Симонов сильно возмужал: «Его свое­образное, серьезное по природе и все же немного детское лицо и застенчивые движения куда-то исчезли. Он показался мне особенно значительным и красивым. Передо мной стоял настоящий русский офицер – с хорошей выправкой, спокойный, уверенный в себе военный, в начищенных до блеска сапогах, с пистолетом на поясе, перекинутым через плечо толстым большим планшетом с карандашами и, помнится, компасом… Офицерская шапка была надета немного набок… Правду говоря, мне он очень понравился в военной форме… Казалось, в этой форме он чувствовал себя лучше, чем в гражданской одежде…»
Такое внимание к деталям можно понять: «Я рассказал ему, как незавидно выглядели мы, грузинские писатели, когда год назад впервые облачились в военную форму. Я и Симон Чиковани, служившие прежде в армии, выглядели еще ничего, но Георгий Леонидзе казался осо­бенно смешным. Нас направляли в действующую армию время от времени, а Константин Михайлович был постоянным кор­респондентом военной газеты и все время находился на фронте. После войны я первое время никак не мог привыкнуть к гражданской одежде на нем».
Ну, а Симонов вспоминает, что при той встрече в военном Тбилиси Абашидзе сразу же начал с… упреков: он знает, что друг уже несколько дней в городе, ищет его, а тот не дает о себе знать! Константин Михайлович недоумевает: он приехал лишь утром, все время занимался делами, освободился от них всего полчаса назад, и  позвонить кому-нибудь просто не успел. Тут наступает черед удивляться уже Абашидзе. Ведь в  Управлении по охране авторских прав ему сказали, что Симонов еще несколько дней назад получил у них авторские деньги за поставленный в Тбилиси спектакль «Парень из нашего города». А утром того дня, когда они встретились, разнесся слух, что Симонов успел затеять в гостинице ссору и его побили. Поэтому-то Абашидзе и поспешил в гостиницу – узнать, не нужна ли другу помощь, несмотря на то, что тот не пожелал встретиться. Писатель: «Я рассмеялся и еще раз повторил, что приехал утром и в городе Тбилиси никем бит пока что не был. Ираклий облегченно вздохнул: «Значит, кто-то назвался тобой!»
Да, так оно и было. В Тбилиси началась история, продолжающая похождения ильфо-петровских «детей лейтенанта Шмидта» и предшествующая гастролям фальшивых  «Ласковых маев» в 1990-х. Писатель: «Какой-то авантюрист, мой однофамилец, не то уголовник, не то дезертир, выучил наизусть все мои напечатанные к тому времени лирические стихи, добыл где-то форму капитан-лейтенанта морской авиации и орден Красного Знамени и в таком виде на протяжении войны в разных местах, в зависимости от обстоятельств, выдавал себя то за меня, то за моего несуществующего брата». Самозванец успел немало: и симоновский гонорар прихватить, и подраться, и по морде получить, и вовремя исчезнуть.
В жизни Константина Михайловича этот аферист, начавший свои похождения с Тбилиси, всплывает еще дважды. После освобождения Нальчика он объявляется там, между чтением стихов успевает жениться, и осенью 1943-го Симонов получает в Москве «скорбное письмо» от той женщины: почему поэт не забирает ее к себе в Москву, как обещал? А уже через год после войны демобилизованный лейтенант, с которым Симонов встречался на фронте, видит выступление мошенника в Ростовской области. Писатель: «Лейтенант оказался человеком решительным, однофамильца моего сгреб и доставил куда следует, а мне прислал письмо с изложением всех подробностей этого финального «вечера поэзии».
А в зимний тбилисский вечер 1943-го Ираклий Абашидзе, поняв, что его друг «приехал только сегодня утром, зажмурясь от хохота, хлопал себя ладонями по коленям». Но назавтра Симонову  уже уезжать – «догонять через Кресто­вый перевал наступающую армию». И вечер перед отъездом он, вместе с Абашидзе, проводит в доме поэта и драматурга Ило Мосашвили, тоже знакомого еще по довоенному времени. Четвертый литератор за этим столом – Александр Кутатели. Писатель: «Кроме них троих, в тот вечер были только их близкие, точнее, те из близких, кого не оторвала от дома война. А она многих оторвала. Конечно, как водится у грузин, на столе стояло все, что нашлось в доме. Стол был одновременно и бедный и щедрый – из тех благородных столов, когда назавтра у хозяев хоть шаром покати»!
В тот вечер Абашидзе говорит об ужасах войны больше Симонова – увиденное  в Крыму и на Северном Кавказе его, как говорится, не отпускает, «а для Константина Михайловича, прошедшего тысячи километров фронтового ада, все это было уже давно знакомо». «И без того скупой на слова, он говорил меньше меня, – вспоминал Ираклий Виссарионович. – Присутствовавшие, разумеет­ся, замечали это, но они не решались прервать меня… хоть я, судя по всему, и потерял чувство меры». Наконец, кто-то просит именно Симонова, чтобы он, «видевший и слышавший гораздо больше», рассказал о военных эпизодах. Но поэт почти резко отвечает: «Простите, но у меня нет никакого же­лания!».
Признаюсь: сейчас, спустя многие десятилетия, я слышу в этих словах интонации многих фронтовиков, которых просил рассказать подробности о войне, и от которых получал такой же ответ. Тот, кто воистину прошел фронтовой ад, никогда не любил  детальные воспоминания о нем… Но это – так, лирическое отступление. Давайте, послушаем, о чем еще говорилось за тем столом. Это просто необходимо сделать сегодня, когда вошли в моду цинично-безнравственные рассуждения о том, что было бы в случае прорыва гитлеровцев через Кавкасиони.  
Симонов поинтересовался, «в каком положении могла оказаться Грузия, если бы осенью 1942 года фашистская армия смогла взломать ворота Дарьяльского ущелья и ворваться в Закавказье». Герой повести: «Да, слава богу, наступаем, – сказал Виссарион. – Когда немцы осенью оказались на Эльбрусе, я каждый раз с ума сходил, когда думал об этом. Они уже на Кавказском хребте, а сзади у нас не Волга и не Урал, а Турция! Иногда казалось, что стоишь в каком-то коридоре между двух стенок и упираешься в них руками, и если одну руку отпустишь, все на тебя упадет...».
Абашидзе так продолжает эти слова, внесенные Симоновым в повесть: «Опасность вражеского вторжения была реальной угрозой. Это особенно остро чувствовала группа грузинских писате­лей, своими глазами видевшая бои на Северном Кавказе, у Моздока, Прохладной, в Чегемском ущелье. Помню, как удивился Константин Михайлович, узнав от меня о том, что у нас никаких реальных планов на случай прорыва немецких войск нет. Куда же, на самом деле, могли мы податься? Сзади Турция». Симонов интересуется: «Где же мы в таком случае встретились бы?». И вот – ответ Ираклия Виссарионовича: «Не знаю, скорее всего, в горах Хевсуретии, Сванетии, в лесах Коджори или Кахетии. Сам знаешь из истории, что у грузин большой опыт народной войны. Видимо, именно поэтому распорядилось командование фронта о воз­вращении группы писателей с Северного Кавказа в тыл, в Грузию»… Комментарии, как говорится, излишни.
Да, непосредственно военных эпизодов Симонов тот вечер не вспоминает. А вот стихи читает. И много: «Читал подряд все, что хотели, и все, что хотелось самому. Помню, что самое сильное впечатление на моих хозяев произвело стихотворение «Хозяйка Дома»: «Поставь же нам стаканы заодно/ Со всеми. Мы еще придем нежданно...». А это – его признание. Щемящее от того, что в нем нет пафосных слов. И делающее честь тбилисцам: «В блокноте осталась только одна строчка – адрес Ило Мосашвили: Мачабели, 7. А в памяти весь этот вечер, перешедший в ночь. Остался, наверно, еще и потому, что не говоря этого вслух, меня в ту ночь провожали на войну. По своей профессии военного корреспондента, то уезжавшего на фронт, то снова приезжавшего и, в общем-то, уже привыкшего жить – из горячего в холодное и обратно, – я как-то не привык к проводам и даже с долей суеверия внутренне боялся их. И вдруг эти проводы. И это желание, чтобы я еще, и еще, и еще читал стихи, как будто, если не прочту сейчас, их потом уже не услышишь».
К счастью, Грузия слышала его стихи еще много лет. Были, были вновь и встречи, и кавказские застолья, пронизанные уже иным – послевоенным, ликующим настроением. Вот стихотворение 1947-го года, посвященное… барашку, пошедшему на шашлык. Не столь каноническое и часто цитируемое, как другие стихи, оно настолько «симоновское», что невозможно не привести хотя бы отрывок из него:

Мы обложили его тархуном –
грузинской травой –
И выжали на него целый лимон.
Он был так красив, что даже живой
Таким красивым не мог быть он,

Мы пили вино, глядя на горы и дыша
Запахом уксуса, перца и тархуна,
И, кажется, после шестого стакана вина
В нас вселилась его белая прыгающая душа,

Нам хотелось скакать по зеленым горам,
Еще выше, по синим ручьям, по снегам,
Еще выше, над облаками,
Проходившими под парусами…

С начала 1948-го года Симонов поселяется в Абхазии. Впервые он приезжает туда, чтобы отдышаться от многочисленных дел в Москве и поработать  в спокойной остановке. Останавливается в памятной для многих из нас гостинице «Абхазия», но не реже, чем в своем номере, бывает в доме основоположника абхазской литературы Дмитрия Гулиа: «С первых дней знакомства, а потом и душевной близости, этот край был связан для меня с именем и личностью Дмитрия Гулиа. Его дом стал для меня дверью в эту страну. В этом доме, построенном так, что, пожалуй, он был больше удобен для гостей, чем для хозяев, часто бывало шумно, потому что сюда приходило много людей. Врачи считали, что даже слишком много. Хозяин считал, что нет».
Потом от Союза писателей СССР появляется небольшая дача в Гульрипши, где  Симонов не только с удовольствием работает, но и отбирает произведения абхазских писателей  для «Нового мира», который он редактирует, и для других всесоюзных изданий. Ездит по Абхазии и за традиционными застольями в грязь лицом отнюдь не ударяет. «Жители села Члоу до сих пор вспоминают эту встречу, тогдашний гость в одну ночь одолел одного за другим трех бывалых тамада, не нарушая этикета стола. Действительно, Константин Симонов настолько хорошо усвоил тонкости нашего застолья, что нам, местным писателям, трудно, а подчас и невозможно было сравниться с ним», – вспоминал народный поэт Абхазии  Баграт Шинкуба.
Тут просто необходимо отметить, что Симонов умел пить, как говорят в Грузии. Российский журналист и писатель Андрей Максимов, известный  как ведущий телепрограмм «Ночной полет» и «Дежурный по стране» с Михаилом Жванецким, говорит, что его отец, писатель Марк Максимов несколько раз рассказывал ему одну и ту же историю: «О том, как однажды закончились Дни российской литературы в Грузии, закончились, естественно, всеобщими возлияниями, после которых писателей едва ли не погрузили в поезд. А утром папа проснулся от стука пишущей машинки – в соседнем купе уже работал Симонов»…
В 1958-м гульрипшскую дачу отдают другому писателю – Симонов уезжает в Ташкент собкором газеты «Правда» по республикам Средней Азии, как опытный военный корреспондент освещает советско-китайский конфликт на острове Даманский. Но черноморское побережье Грузии по-прежнему живет в его памяти: «Я, видимо, вернусь в Гульрипши. Уж слишком глубоко засело это местечко в моем сердце!». Это желание исполняется в 1960 году, и затем Константин Михайлович приезжает с семьей в Гульрипши каждый год. Теперь он постоянно снимает комнаты у местной жительницы Евдокии Игнатовой, тети Дуси. И, в конце концов, по собственному проекту, пристраивает к ним  просторный кабинет с видом на море. Именно там он пишет свою знаменитую трилогию «Живые и мертвые», работает над дневниками «Разные дни войны». Именно туда, в течение пятнадцати лет, приезжают к нему друзья-писатели со всех концов Советского Союза, из-за рубежа, и письменный стол превращается в обеденный… Так продолжается, пока врачи не запрещают Симонову пребывание в субтропическом климате.
С грузинской литературой он связан постоянно – организует в Москве творческие вечера поэтов Карло Каладзе, Иосифа Нонешвили, Давида Чарквиани, читательскую конференцию по роману Баграта Шинкуба… А уж по самой Грузии ездит много и часто – работа в местном Союзе писателей, встречи с читателями, открытия памятников Владимиру Маяковскому и Дмитрию Гулиа и еще масса того, что называют «мероприятиями»… Чтобы понять, насколько его любили в Грузии, достаточно посмотреть, как писатель Нодар Думбадзе на своей машине везет Симонова с женой из Тбилиси в Гульрипши. Они останавливаются перекусить в ресторанчике «Цева» на Рикотском перевале. И директор «заведения», узнав, кто у него в гостях, не только благодарит  за написанное, но и наотрез отказывается брать деньги. Напомню: это происходит на 900-метровой высоте, отнюдь не в литературной среде…
И при этом Симонов не бронзовеет в своей славе, в нем и в помине нет подчеркнутой величественности и нарочитой именитости мэтра. Вот, например,  серьезнейшее событие – Дни советской литературы в Грузии. Константин Михайлович,  конечно, в президиуме, и, конечно, что-то сосредоточенно записывает. Прочтем, что он написал:
«Товарищу Думбадзе (гульрипшскому) от Симонова (гульрипшского). Моему соседу справа (если ориентир море, а не формальные поиски в искусстве).
ПРОБА ОДЫ
Я живу на прочной базе, все б,
наверно, так хотели.
Правый фланг – гараж Думбадзе.
Левый – Крепость Церетели. Прямо – море.
Сзади – горы. Посредине – тетя Дуся.
Я без пограничных споров.
Где хочу– там и пасуся.
С почтением ваш К.Симонов»
Адресат этого послания  признавался: «Я не видел его на смертном одре, и сейчас у меня такое чувство, что Константин Михайлович опять уехал в очередное путешествие, вот-вот вернется, подарит мне или вьетнамский шлем, или филиппинскую зажигалку, или английскую трубку с ароматным табаком и расскажет по-своему мудро, задум­чиво и удивительно интересно о том, что кроме него, ни в какой стране и никогда другой не мог заметить и запом­нить. Он многому научил меня, а главное – критическому отно­шению к собственному творчеству, смелости в творчестве и дисциплине в труде».
Это приучение к труду шло вовсе не в аудитории и совсем не в лекционной форме. Почти каждое утро он спрашивает у Думбадзе, сколько страниц тот написал вчера. «Десять», – отвечает Нодар Владимирович. – «Мало! Хотя, если интересно написано, даже много!». На другой день Думбадзе говорит, что написал уже двадцать страниц. «Врал, конечно, – признавался он потом, – мне стыдно было за свою лень, но Константина Михайловича трудно было провести. Это был человек с огромным чувством юмора. Он просил меня про­честь то,что я написал. «Дорогой Константин Михайлович, ведь я пишу по-грузински, – хитрил я. «Ничего, если это написано вчера, я пойму и на грузин­ском языке, – улыбался он».
Вот Симонов пишет в Гульрипши еще одно произведение о войне – «За­писки молодого человека». И дает читать рукопись Думбадзе, со временем признавшись, что «пробовал на нем», заинтересует ли книга молодого читателя.  «Это все чрезвычайно интересно, Константин Михайло­вич, но какой же я молодой? – удивляется Думбадзе, уже разменявший пятый десяток. И в ответ слышит: «Ты преждевременно в старики не записывайся, это очень вредно для писателя».
А вот – еще гульрипшская зарисовка. Думбадзе строит на своей даче камин. Симонов приходит по два-три раза  в день, дает советы, а потом помогает делом: навешивает двери на комнату с камином. «И это мероприятие назвал так: «Взнос в фонд помощи грузинским писателям у-дачни-кам (он обыгрывал слово «дача»)», – вспоминал Думбадзе. И еще одно его воспоминание о Симонове и камине: «Подарил мне огромную свечу, которая и теперь стоит над камином, и когда она горит, у меня такое чувство, что это свет и тепло от Константина Михайловича. Я редко теперь зажигаю эту свечу: боюсь, что она кончится».
Увы, и с законами природы не поспоришь. Каждой свече предстоит когда-нибудь догореть… В последний раз литераторы Грузии встретились с Константином Михайловичем за пять месяцев до его ухода. В марте 1979 года в Москве проходят вечера грузинской поэзии, и Симонов появляется там, несмотря на протесты участников – они  видели, что он уже плохо себя чувствует. Потом, спустя неделю, с Константином Михайловичем, который, по словам Нодара Думбадзе, «своим гостеприимством мог затмить гостеприимство любого грузина», встречаются  уже в больнице. Он обсуждает только что проведенные вечера и мечтает о продолжении таких встреч в будущем. Говорит, что подлечившись в Крыму, обязательно приедет в Грузию…
Он оставил уникальный поэтический подарок и этой стране, и всем, кто ее любит – антологию «Если пелось про это», кропотливо подготовив для нее стихотворения 145-ти (!) русских поэтов о Грузии. Которая, как родного, провожала его на фронт. И которую он так вспоминал на последней встрече с грузинскими друзьями в больнице: «Ночью перед сном мне почему-то показалось, что горы здесь совсем рядом, а утром вроде отдалились... Как хочется пройти босиком по зеленой траве»…


Владимир Головин