В стенах дома на Пикрис гора  (Гора раздумий, дум), в старом тбилисском районе Вере несколько десятилетий жила легенда театра и кино. Звали ее Верико. Говоря о ней, в Грузии до сих пор произносят одно лишь имя: именно в таком уважительно-семейном виде, без помпезности, живет в народе память о других его великих детях – Илье, Акакии, Тициане, Галактионе, Паоло… И уже излишне произносить фамилии Чавчавадзе, Церетели, Табидзе, Яшвили... Точно так же не требуется называть фамилию   Анджапаридзе: каждому, от мала до велика, становится ясно, когда звучит «Верико», что речь идет о великой, неповторимой актрисе. Да что уж говорить о признании на родине, если в далеком Лондоне редакционный совет энциклопедии «Who is who» («Кто есть кто») включил ее в десятку самых выдающихся актрис ХХ века. И российский театральный мир по сей день с восторженным придыханием называет ее имя рядом с именами своих величайших актеров. Что, впрочем, не удивительно – Верико Ивлиановну соединяли с Россией  крепчайшие нити творческих, духовных и поистине родственных связей.
А первая из этих нитей протянулась в 1916 году, когда 18-летняя девочка из кутаисской княжеской семьи отправилась в Москву исполнять свое заветное желание – учиться на актрису. Она приходит в студию хорошо известного в то время актера и режиссера Сергея Айдарова, который уже двенадцать лет преподает и в театральной школе. Причем не в рядовой, а при Малом театре. С годами она превратилась в Высшее театральное училище (институт) имени М.С. Щепкина при Государственном академическом Малом театре. Айдаров, настоящая фамилия которого – Вышневский, много лет играл в Малом и дослужился до звания  заслуженного артиста РСФСР. Так что, наставник у Верико был, как говорится, что надо. И все-таки по-настоящему первым своим учителем она считала не его, а Иллариона Певцова, актера Московского драматического театра Суходольских. Свидетельствуют справочники: «Слава о нем гремела по всей России… Он предельно заострял психологию, доводил ее до экспрессионистской разорванности и взволнованности... Никакого актерства, прост и правдив, творческая раскрепощенность и свобода...». Играл он в «Товариществе новой драмы» у Всеволода Мейерхольда, в Московском художественном театре, Ленинградском театре драмы имени А.С. Пушкина. Правда, в звуковом кино  успел сыграть лишь одну небольшую, но запоминающуюся роль – белого полковника Бороздина в «Чапаеве». А среди многих и многих его учеников – великая Рина Зеленая и народный артист России Виталий Доронин, получивший Сталинскую премию за любимую многими поколениями роль Курочкина в спектакле Театра сатиры «Свадьба с приданым».
Верико Анджапаридзе он выделил среди учащихся студии Айдарова и готовил ее к роли Саломеи в одноименной драме Оскара Уайльда. Юная артистка должна была играть уже не в студии, а в Музыкальном театре драмы, который создавал Певцов. И еще один момент, который мог сказаться на их сотрудничестве. В первом десятилетии прошлого века Илларион Николаевич играл на русской сцене Тифлиса, и память о тех днях могла подвигнуть его на проявление особого внимания к таланту девушки из Грузии.
Постижение актерского мастерства конечно же, не ограничивается занятиями в студии – в те предреволюционные годы в Москве, помимо крупных театров, было огромное количество всевозможных театриков, подвальчиков, кабачков, клубов, кафе. Одно из таких «заведений» оставляет у Верико впечатление на всю жизнь:   
«Я приехала в Москву учиться актерскому искусству. Варя Алексеева-Месхиева (чудесная артистка), у которой я жила, как-то свела меня в Старопименовский переулок. Там в подвальном помещении находился артистический клуб, где собирался весь цвет артистической Москвы. Бывали также писатели, поэты, художники, музыканты, – я их видела вблизи, совсем рядом и была непомерно счастлива.
В один из вечеров на маленькой сцене этого клуба появился молодой человек – худой, высокий, толстогубый. Он держал тонкий длинный прутик. «Я вам покажу, как изображают японские актеры скачущего по степи всадника». Трость ожила в его руках: «Смотрите, бег лошади убыстряется, она мчится, стелется над землей». Я замерла, случилось невозможное… я слышала завывание ветра, я видела скачущую по степи лошадь… я поверила в невероятное… Когда он перестал манипулировать тростью, то сам был весь будто взмыленный, пот стекал по его лицу. Кто-то захлопал, и вдруг он улыбнулся такой доброй, детской улыбкой!»
И вот тут давайте внесем в повествование некую интригу: не будем уточнять, кем был этот человек, поразивший юную Верико – время вернуться к нему настанет попозже.  А пока – чуть подробней о «чудесной актрисе» Варе, приютившей в Москве провинциальную девушку. Это – Варвара Алекси-Месхишвили, дочь крупнейшего грузинского трагика Ладо Алекси-Месхишвили. Она на пару лет старше Анджапаридзе и в 1916-м уже весьма успешно дебютировала на сцене Московского драматического театра. Всего лишь через три года после дебюта газеты включают ее в перечни лучших актрис страны. Помимо Москвы она выступала в  Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, Краснодаре, Баку, Ереване. А в 1942-44 годах играла на сцене Тбилисского русского театра имени А.С. Грибоедова и, можно представить, каково было общение в эти годы двух подруг по московской молодости – Верико и Вари…
Для выпускного вечера в айдаровской студии Верико выбирает стихи Константина Бальмонта, и корифей Малого театра, выросший в Тифлисе Александр Сумбаташвили-Южин, благословляет начинающую актрису. Все, вроде бы, хорошо, но… Грянул октябрьский переворот и, как говорит Михаил Жванецкий, «тут все и кончилось»…
Верико возвращается в Грузию, продолжает театральное образование, выходит замуж, блестяще играет на многих сценах. Но все это – сюжеты для других рассказов, не имеющих отношения к России. Мы же вернемся к связям актрисы именно с этой страной. Вот, к примеру, великий Василий Качалов. Впервые он увидел Верико гастролирующей в Москве и после этого они не забывают друг о друге.  Особенно проявилось это, когда в годы войны часть труппы МХАТа эвакуировали в Тбилиси, и на своих творческих вечерах Качалов исполнял отрывки из шекспировского  «Ричарда III». Именно в одном из таких вечеров он и предложил Верико принять участие. Продолжит она сама:
«…Когда он предложил мне выступить вместе с ним, я просто растерялась. У него была совершенно особая музыка слова, тембр голоса, и вообще он был единственный в своем роде. Представляете: с таким великим актером выйти на сцену, да еще мне, которая говорит-то по-русски с большим акцентом. Я отказалась. Василий Иванович и его супруга Нина Литовцева стали меня уговаривать. Они сказали: «Дайте нам согласие, мы за вас отвечаем». И я согласилась! Да, да, обнаглела и согласилась. И вот настал день нашего выступления. Первое отделение вел сам Качалов, мы должны были выступать во втором. А быт тогда был тяжелый, у нас дома свет выключили, а у меня был маленький ребенок, и вот, пока его укладывала, успокаивала, чувствую, я опаздываю.
Я появилась в антракте. Качалов так обрадовался, он действительно очень волновался, что я не решусь прийти в театр. Он сам меня объявил публике, сказав при этом, что я ему сделала одолжение, согласившись с ним выступать. Он меня так преподнес, что я почувствовала себя увереннее, и мы разыграли диалог Анны и Ричарда из «Ричарда III» Шекспира. Как я тогда играла, не помню. Помню только, когда Качалов встал на колени перед Анной, то Анне, мне то есть, пришлось помочь ему подняться...
Потом Качалов говорил мне: «Я за вас так волновался, что совершенно не думал о том, что я сам делаю, я все время переживал, что вы можете испугаться!» И вот еще одно воспоминание Верико о том вечере: «…Василий Иванович встретил меня взволнованными словами: «Ваши друзья говорят, что в последний момент вы можете струсить. Но вам нечего волноваться. Вы же замечательно читаете! Поверьте мне! Гораздо лучше меня!..» Мой дорогой Качалов, я так благодарна была ему за эту ложь!.. Я… начала монолог Анны и сразу успокоилась. Ричард – Качалов ходил вокруг меня. Касаясь своими пальцами, своими красивыми руками: все его внимание было направлено к тому, чтобы не он, а я была хороша!..»  
А это – из воспоминаний замечательной актрисы Софико Чиаурели, дочери Верико: «Во время войны в Тбилиси эвакуировали труппу Московского художественного театра. Великие актеры Немирович-Данченко, Книппер-Чехова приходили сюда в гости к моим родителям. Мама рассказывала, что они могли ночь напролет читать стихи, говорить об искусстве и пировать. Представляете, «пировать»! А на столе стояли только черный хлеб и вода. Я тогда была совсем маленькой. Но помню, как мы, дети, забирались на деревья и наблюдали за взрослыми. Влюбленный в маму великий Василий Качалов читал стихи…» Если же мы откроем журнал «Огонек» накануне наступления 1947 года, то в новогоднем поздравлении Качалова грузинскому коллеге Акакию Хорава прочтем: «С нежностью вспоминаю встречи с Верико Анджапаридзе, обаятельнейшей актрисой…»
Но не со всеми кумирами отношения складываются сразу и безоблачно. Иногда этому мешают разница в театральном темпераменте, взгляды на принципы игры, да и просто характер:
«Характер у меня не ангельский, в один не прекрасный день я поссорилась с Марджанишвили и решила уехать из Тбилиси, пожить какое-то время в Москве, посмотреть московские театры. А может, и самой там поработать. Я встретилась с Качаловым, и он мне сказал, что Константин Сергеевич Станиславский болен. Но он очень хотел, чтобы я пошла во МХАТ… Мы с ним даже назначили свидание – помню, на двенадцатое число. И надо же было так случиться, что накануне, одиннадцатого, я попала в театр Николая Охлопкова. Он назывался тогда Реалистический и находился на площади Маяковского. Я там смотрела «Разбег». Это был потрясающий спектакль, не менее потрясающий, чем сам театр: помещение было маленькое, действие разыгрывалось прямо в зрительном зале, никакой сцены не было. Но больше всего меня поразил удивительный темперамент режиссера. На меня это произвело сильнейшее впечатление, я почувствовала, что это что-то новое, не то, что в обычном театре, и поэтому так интересно. «А чего мне идти во МХАТ, зачем мне это нужно?» – рассуждала я. И решила не ходить к Станиславскому».
Где же именно и у кого побывала грузинская актриса в тот вечер 1933 года? Знаменитый тогда Реалистический театр, родившийся из 4-й студии МХТ, возглавлял недавний актер Театра имени Вс. Мейерхольда Николай Охлопков. Ему только  предстояло стать главным режиссером Московского театра Революции (ныне – Театр имени В.Маяковского), ставить оперы  в Большом театре СССР и Ленинградском Малом оперном театре, преподавать в ГИТИСе. Его еще ждали  звание народного артиста СССР, шесть Сталинских премий и даже должность заместителя министра культуры СССР. А тогда,  в 1933-м, для потрясенной спектаклем «Разбег» Верико Анджапаридзе он был, в первую очередь, тем самым  «худым, высоким, толстогубым» молодым человеком из артистического клуба в Старопименовском переулке:
«Я не забыла свое первое впечатление об Охлопкове – такое неожиданное и сильное, – поэтому с волнением шла на спектакль: уже знала, что там все не так, как в других театрах. Но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания… Ушла я, одержимая желанием попасть только в этот театр. Встреча со Станиславским не состоялась... Был у меня знакомый писатель, Сергей Третьяков (в конце 20-х годов вместе с Виктором Шкловским много сделавший для улучшения работы Тбилисской киностудии – В.Г.). Он позвонил Охлопкову и сказал, что вот есть такая актриса Верико Анджапаридзе.» Я тебя умоляю, – сказал он, – она безумно хочет попасть на несколько месяцев к тебе в театр». Тот ответил: «Пусть придет ко мне».
Однако первая встреча, что называется, не задалась: «Когда я к нему пришла, он задал мне несколько вопросов в таком роде: «Умеете ли вы плакать? Умеете ли вы смеяться? Умеете ли вы петь?» Я на все отвечала «нет», решив, что он просто издевается надо мной. «А что вы тогда умеете?» – спросил он, и это был резонный вопрос – я тогда была ужасно худая, этакая горбоносая тощая грузинка. Я почувствовала, что явно ему не понравилась, и на его последний вопрос резко ответила: «Ничего не умею!» После этого мы расстались».
Третьякову она гневно жалуется: «Понимаете, он меня так спрашивал... Будто лошадь покупал – хотел понять, что я умею делать». Тот успокаивает ее и еле уговаривает Охлопкова еще раз принять актрису, попросив, чтобы она  просто что-то прочла. «Шла я туда, как на казнь, – вспоминала Верико, но желание реабилитировать себя было сильнее… На этот раз он меня действительно ни о чем не спрашивал, а сказал: «Вы прочтите мне что-нибудь. Что хотите, то и прочтите». А в театре им. Руставели в «Гамлете» в постановке Марджанишвили я играла Офелию, и роль эта была очень интересно, как мне казалось, сделана. Я ему монолог безумной Офелии и прочитала. Только я начала – звонок по телефону; он поговорил с кем-то, я начала сначала – опять звонок; теперь это стало раздражать и Охлопкова тоже. Кончилось все тем, что он закрыл телефон одеялом и сверху еще подушку положил. В конце концов, я все-таки ему прочитала весь монолог. А Охлопков был удивительно увлекающимся человеком и необычайно творческим: он сразу бросился к телефону, начал кому-то рассказывать, какая я необыкновенная актриса, просто явление, чудо, что он никогда ничего подобного не видел... Одним словом, Охлопков взял меня к себе в Реалистический театр».
А в театре тем временем готовится спектакль по горьковской «Матери». Охлопков решает сам пройти с Верико всю роль революционерки Софьи, а уж затем ввести ее в распланированный спектакль: «Он запер меня у себя в кабинете… В зале шли обычные репетиции, а меня он никому не показывал, хотел меня преподнести уже под конец репетиционного периода… Шли дни, я все сидела у него в кабинете; являлась аккуратно, как все, на репетиции. Он приносил мне книги, я их читала. Мы почти не общались; заходить в кабинет, где я сидела, никому не разрешалось. Однажды Николай Павлович назначил мне репетицию и попросил показать, как я выполнила его задание». Этот показ завершится скандалом: «Он долго молчал, а потом предложил мне посмотреть, что я ему показала. Представьте себе, этот Охлопков, – большой, курносый, толстогубый, – вдруг стал необычайно на меня похож, и во всем, что он делал, я узнавала себя. Но это было так отвратительно, что под конец со мной случилась истерика. Как я на него орала, кем только ни называла… «Какое право вы имеете так меня разоблачать! – кричала я. – Я не смогу больше работать, уйду со сцены, оказывается, я – это сплошное уродство» и т.д. Убежала домой и дала телеграмму мужу, что возвращаюсь».
Никуда она тогда не уехала. На другой день к ней явилась целая делегация из театра во главе с главным режиссером: «Охлопков учинил казнь над собой. Ему читали отходную, пели, совершали какой-то ритуал – в общем, устроили такую петрушку, что я, конечно, отошла. После этого Охлопков оставил меня в покое, и я играла, как мне хотелось… А Николай Павлович объяснял: «Верико – актриса лирико-романтико-трагическая и удивительная».
Заслуженная артистка РСФСР Клавдия Пугачева, которую Охлопков представил труппе вместе с «великолепной грузинской актрисой», вспоминает о том, как Верико успешно готовила и главную роль в пьесе Бертольда Брехта «Святая Иоанна скотобоен». Увы, света эта постановка так и не увидела. Как и инсценировка пушкинского романа в стихах, о которой Верико вспоминала: «Охлопкову очень хотелось поставить «Евгения Онегина» и на роль Татьяны он выбрал меня. Конечно, я говорила: «Какая же я Татьяна? Она – русская, а я типичная грузинка»… Охлопков рассказал о своем плане Луначарскому и когда добавил, как я отношусь к этой его идее, Луначарский будто бы ответил: «Передайте ей, что зерно этой роли в лиричности, а после Комиссаржевской другой такой лирической актрисы я не знаю». (Он видел меня в «Уриэле Акосте».) Правду ли мне говорил Охлопков или чтобы заставить меня согласиться на роль, – не берусь судить».
К сожалению, как это часто бывает (и не только в искусстве), двум личностям со сложными характерами редко удается ужиться. Так происходит и у Анджапаридзе с Охлопковым: «Мне не все нравилось у него. Не нравился совершенно «Гамлет». Может, потому, что марджановский спектакль, который я так любила, был совсем другим. У Марджанова всю смысловую нагрузку несли актеры, а Охлопков помогал им декоративными деталями, что исполнителям, мне кажется, мешало». Да и не только это: «…Мне не нужно навязывать чужое видение образа, я должна сначала увидеть его сама, – потом, пожалуйста, помогай…». Словом, творческие пути их расходятся, хотя Верико всю жизнь отзывалась о нем только восторженно: «Об Охлопкове я могу говорить бесконечно! Вечно ищущий, неукротимый в работе, не умеющий щадить себя, он был пронизан искусством. Оно было во всем, что он делал, как говорил, двигался, оставаясь при этом поразительно простым, естественным и вдохновенным».
Несмотря на всю искренность этих слов, они отражают, в основном, профессиональное уважение к Мастеру. Об отношении Верико Ивлиановны к человеческим качествам Охлопкова по ним трудно судить. Чего не скажешь, например, о  народной артистке СССР Марии Бабановой, работавшей с Мейерхольдом, Охлопковым и завершившей блистательную карьеру во МХАТе. Своего отношения к ней Верико не скрывала, и когда Бабанова приезжала в Тбилиси, их разговорам не было конца.  Конечно, не только на театральные темы...
А можете вы представить себе знаменитую актрису Анджапаридзе, тайно, как восторженная фанатка, пробирающуюся в гостиничный номер приезжего режиссера? А ведь именно это и происходит в1934-м, когда в Тбилиси приезжает ГОСЕТ – Московский государственный еврейский театр. Каждый раз, приходя с утренней репетиции, руководитель тетра великий Соломон Михоэлс находит на столе красивейший букет роз и даже дает этому «явлению» название: «Цветы незнакомки». Наконец, оставив ключ у дежурной по этажу, он прячется за шкафом и… узнает в «незнакомке» Верико. Та, нисколько не смущаясь, признается: она столько слышала о его якобы некрасивом лице,  что откладывала знакомство, но, увидев Михоэлса на сцене, влюбилась в него…
После столь необычного знакомства они часто гуляют по городу, подолгу беседуют, даже импровизируют представление. Не на сцене – на вокзале, когда ГОСЕТ уезжает из Тбилиси. При огромном стечении народа, они проходятся в танце вдоль всего состава под песню Леонида Утесова «Дядя Эля»: «Если добрый дядя Эля/ В сердце чувствовал веселье,/ В сердце чувствовал веселье/ Дядя Эля,/ Он снимал свой сюртучонка,/ Надевал на лоб шапчонку./ Вызывал тогда он скрипачей...» И Верико говорит Михоэлсу:  «А в будущем году вы непременно приедете к нам. Грузины и евреи России отметят в 1935 году замечательный юбилей. Когда в 1835 году появилось «Положение о евреях», не включившее город Тбилиси в число местностей, открытых для евреев, управляющий города возбудил ходатайство об «оставлении на месте водворившихся евреев, особенно тифлисских, т.к. люди сия сколько полезны здесь, столько и необходимы…» Приезд вашего театра подтвердил правоту слов, написанных 99 лет тому назад».
Последние ее слова при расставании: «Тбилиси – не просто город. Это – сердце, которое безошибочно чувствует людей. Тбилиси любит вас, Соломон Михайлович. Существует у нас в Грузии предание о том, что царский наш род Багратионов восходит к библейскому царю Соломону. Теперь я верю, что это так, дорогой Соломон Мудрый. Мы всегда ждем вас». Еле сдерживая слезы, Михоэлс целует ее: «Сердце мое, Верико!»… Увы, больше он не приезжал, хотя в письме признавался: «Как я был счастлив, Верико, в Тбилиси! Вы вернули меня к жизни»...
Когда Михоэлса убили в 1947-м, Верико одна из первых посылает телеграмму-соболезнование его жене, а вскоре долго говорит с ней по телефону. Звучат и такие слова: «Мы с вами счастливые женщины. Мы обе любили, обожали замечательного человека. Слово «актер» – лишь часть этой Личности. На тризне я всегда буду с вами. А если не удастся приехать в Москву, то пойду гулять по улочкам старого Тбилиси. Радом со мной будет Соломон Михайлович. Он будет напевать мне напевы, которые он называл каким-то красивым словом – хасидские, а я ему буду петь грузинские песни, которые, я знаю, он любил так же, как и еврейские. Встречу с Михоэлсом мне послали небеса как подтверждение встречи двух народов – грузин и евреев». А когда в начале 1950-х имя Михоэлса официально стали предавать анафеме, Верико каждый год, в день его гибели, 13 января, звонила его вдове или передавала ей деньги через московских друзей…
Ну и, конечно, огромное место в жизни Верико Ивлиановны занимала Фаина Раневская, тоже включенная «Who is who» в десятку выдающихся актрис ХХ века. Приезжая в Тбилиси, она останавливалась только в семье Анджапаридзе. Она тоже была, ой, какой непростой в отношениях с людьми, но оказалась одной из немногих, кому можно было абсолютно во всем доверять. А уж в профессии и подавно. Близкая к Раневской доцент ВГИКа Нина Сухоцкая вспоминает, как в Центральном доме актера в Москве Верико показывала сцены из пьесы Алехандро Касона «Деревья умирают стоя»: «…Раневская бросилась к ней, целовала ее, искренне восторгалась ею и всю дорогу домой уверяла меня, что только сейчас поняла, как плохо она сама играет эту роль, и что Верико – актриса гениальная, а она – бездарь!»
Они много переписывались, и эта переписка – доказательство удивительного взаимопонимания, которое все-таки возникает между двумя сложнейшими личностями. Сейчас часто цитируется письмо, написанное Верико, когда она узнала о смерти подруги. Мы же прочтем другие отрывки.
Верико: «Получила ваше чудесное письмо. Почему оно чудесное? Во-первых, вы здоровы, во-вторых, каждая ваша ласка – как манна небесная, в-третьих, в вас ни чуточки не стало меньше тяги к сцене… А в целом мне очень нужны ваши письма. Они меня будоражат, дразнят. Когда приходит письмо с размашистым почерком на конверте – будто подарок получила… Имею предложение на телевидении сыграть миссис Сэвидж и еще одну мать в хрустальном зверинце. Я столько замечательных строк прочла в вашей Сэвидж (как мне хочется ее увидеть). Потому что она ваша – боюсь ее играть…»
Раневская: «Верико, моя обожаемая, пока я жива, вы не должны чувствовать одиночества. Я ведь не расстаюсь с мыслями о вас ни на одну минуту. У меня, кроме вас, нет никого, кто мне нужен, кто дорог, моя Верико, моя неповторимая актриса, я верный ваш друг до конца моих дней. Что такое одиночество, мне известно хорошо, у вас его не должно быть. А возможно, что каждый человек одинок, если человек мыслящий… Я не могу передать силу моей благодарности вам за вашу доброту ко мне, за вашу дружбу. Вы моя самая дорогая, самая прекрасная – пишите мне, когда вам одиноко и грустно, всем сердцем, всей душой я ваша. Раневская».
Верико: «…Пьесу на днях я вышлю вам, никому ее в руки не даю, сама же буду ее переводить… Юбилей по поводу 50-летия артистической деятельности, кстати, через год мне стукнет 70, возраст, не требующий комментариев! Многое, многое в вашем письме преувеличено. Клянусь вам, я предельно искренна. Вы перестаньте меня так хвалить… А то я открою свои профессиональные секреты, и вам станет неловко».
Раневская в конце жизни: «…Я поняла, в чем мое несчастье. Я не актриса, а скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» – не лажу с бытом! Деньги мешают, и когда их нет, и когда они есть. У всех есть «приятельницы», у меня же нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я… О себе говорить нет охоты. Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния… В моей трудной жизни одна радость – заставить человека улыбнуться».
Как видим, отношения с грузинской подругой заставили Фаину Георгиевну опровергнуть свою горькую фразу: «Я не умею выражать сильных чувств, хотя могу сильно выражаться».
Вот мы и познакомились со звездами российской сцены, наиболее близкими  Верико Анджапаридзе. Но, конечно же, многое ее связывало и с другими актерами и режиссерами, причем разных поколений. Достаточно послушать рассказ Олега Табакова  о приезде театра «Современник» в Тбилиси в 1962 году. Молодым тогда еще актерам особенно запомнилось, как их принимала Верико – сначала накормила грузинскими блюдами собственного приготовления, а потом долго декламировала отрывки из своих ролей... На родной земле она играла и на русском языке. Классическим стало ее  выступление в 1956-57 годах на сцене Тбилисского театра имени А.С. Грибоедова – в прославившем ее в Москве спектакле «Деревья умирают стоя». Газета «Заря Востока» писала: «Можно прямо сказать, что большой мастер грузинского театра Верико Анджапаридзе была в своей стихии и на русской сцене, появившись на ней во всей мощи своего необыкновенного таланта».
А для того чтобы понять отношение в России к ее искусству, прочтем в заключение строки одного из лучших театроведов этой страны, доктора искусствоведения Сергея Цимбала: «…Я не один раз слушал неповторимую, полную покоряющей душевной энергии и страсти речь Верико Анджапаридзе и, слушая ее, каждый раз возвращался к мысли о том, как неточны и приблизительны наши представления о том, что «современно» и что «несовременно» в искусстве… Самый высокий предел театральности может быть достигнут только в союзе с правдой – правдой чувства, правдой понимания, правдой внутренней убежденности. Именно так обстоит дело в искусстве Верико Анджапаридзе».


Владимир Головин