Эраст Кузнецов – выдающийся искусствовед, историк русского искусства XIX-XХ вв., специалист по истории книги, член Российской академии художественной критики.
Он одновременно – благодарный почитатель прекрасного и серьезный ученый, размышляющий о прекрасном. А еще – отзывчивый, эмоциональный тбилисец и сдержанный, корректный ленинградец.
Автор около двух десятков книг, трех сотен статей, Эраст Давыдович своей лучшей книгой называет «Пиросмани», которая вышла в Санкт-Петербурге уже четвертым изданием и по сей день остается высоко ценимой как специалистами, так и любителями творчества гениального грузинского художника.
Думаю, не будет преувеличением сказать, что образ Пиросмани стал не только важнейшей вехой в судьбе и творчестве Эраста Кузнецова, но и неотъемлемой частью его жизни. Не случайно одну из глав последнего издания он назвал «Как писался «Пиросмани». Воспоминания». Наверное, такую главу можно написать только о том, что изменило тебя самого, чему ты посвятил многие годы, если не всю жизнь, всего себя…
- Какие самые яркие воспоминания связаны у вас с Тбилиси?
- Ярким было все. Я здесь родился и прожил 18 лет. У нас был русский дом. Предки отца были часовых дел мастера, жили в Грузии. А дед по материнской линии, офицер царской службы, полковник, служил на Кавказе, в Карсе. После революции, в 1918 году, бабушка с моей мамой были в Москве. Они решили поехать в Тифлис, переждать, пока все наладится. Но не совсем наладилось… Так они здесь и остались. Самое яркое мое впечатление – сама жизнь, страшно увлекательная, как это всегда бывает в детстве.
- В детстве все радостно.
- Да, мне рассказывали, что даже в концлагерях, в гетто дети умудрялись как-то веселиться…
- Какие места в Тбилиси – ваши?
- Прежде всего должен прямо сказать, что я был патриот и лучше всего знал свой берег – правый берег Куры. Левобережье знал выборочно – ТЮЗ, стадион, Госкинпром, универмаг. Мой район – это магистраль проспект Руставели – Вера – Мтацминда. Старый город – это мое. Мне очень нравилось просто бродить по городу.
- Фраза «впитал в себя с детства» в вашем случае не умозрительная.
- Абсолютно не умозрительная. Уже взрослым человеком я понял, что все это было для меня очень важно, что все это во мне сидит, хотя я уже был ленинградцем.
- Вы поехали поступать в Ленинград целенаправленно?
- Да, в университет, на исторический факультет.
- Не колебались в выборе?
- Колебался. Художником хотел быть одно время. Но не получилось. Наверное, таланта не хватило. Поступил на истфак. И вдруг обнаружилось, что там есть кафедра теории и истории искусства. Я понятия об этом не имел и страшно обрадовался. И когда нас распределяли по специальностям, подал заявление туда.
- В Ленинграде вы себя нашли, получается?
- Мне там очень понравилось. Сразу. Я почувствовал себя своим человеком. И остался, осел, женился.
- Можно сказать, что у вас две родины?
- Безусловно. Грузия – моя первоначальная родина. И это чувство до сих пор во мне живо. Когда приезжаю в Тбилиси, к сожалению, не чувствую себя, как дома, но зато острее чувствую то, что тбилисцы воспринимают, как привычное. Изменения, которые происходят. Зачастую неприятные.
- Поговорим об этом? Со стороны всегда видно лучше.
- Давайте попробуем. Вообще, человек консервативен. И все изменения в принципе ему большей частью кажутся не очень хорошими. Но когда человек живет в одном месте, и эти изменения происходят на его глазах, то он с ними свыкается быстрее – это естественная часть жизни. А меня каждый раз, когда я приезжал, новое коробило. Даже когда это было что-то хорошее.
- Визуальные изменения? Или люди другими стали?
- Больше визуальные. Помню, какой шок я испытал (иначе не сказать), когда приехал в 80-х годах. Нас везли из аэропорта, мы проезжали по проспекту Руставели, и я предвкушал – сейчас доедем до памятника, я посмотрю направо и увижу панораму города. Но увидел, как мне тогда показалось, что-то жуткое и безобразное – то ли мост, то ли непонятно что. Он закрывал панораму, и мне стало так обидно. Я не увидел того, что видел каждый день, идя в школу, когда спускался по Московской улице, а потом поворачивал на улицу Барнова, смотрел вперед – и весь Тбилиси был передо мной. Помню, там было дерево, и Эльбрус виднелся… У меня отняли эту картинку.
- Каковы ваши впечатления сейчас?
- Ощущение двойственное. Я без всякой симпатии, сами понимаете, отношусь к предыдущему правлению, но должен признать, что было сделано много полезного – развязки автомобильные, внешний порядок на улицах… Стеклянный мост мне не нравится эстетически. Какие-то вещи не нравятся не эстетически, а из чувства рациональности. Возведены помпезные громадные здания в стране, которая нуждается в деньгах. Тратить средства на такие постройки – это непостижимо. Есть сильный контраст между парадной стороной и страшной запущенностью города. Это очень видно. Идешь по Руставели – все прекрасно. Но сворачиваешь в боковую улицу и видишь старый город, который разрушается. Я понимаю, что это сложный вопрос. И сам, честно говоря, не могу предложить никакого пути.
- Так получилось, что для читателей вы, в первую очередь, автор книги «Пиросмани».
- Это моя лучшая книжка, так что все естественно.
- Правда, что она начала создаваться случайно?
- В общем, обстоятельства были довольно странные. К тому времени я уже прожил достаточно долго в Ленинграде, у меня были устоявшиеся интересы, я занимался книжной графикой, был специалистом в этой области. Так вышло, что мой знакомый и коллега, Борис Сурис, вдруг предложил мне написать книгу о Пиросмани. Появилась серия «Жизнь в искусстве» и ленинградское отделение издательства «Искусство», в котором он работал, должно было подключиться.
- Почему предложил именно вам?
- Он объяснил очень просто – Эраст Давыдович, вы тбилисец. А я, честно говоря, к тому времени знал о Пиросмани мало. И ответил – нечего писать, мне о нем ничего неизвестно. А он сказал – напишите про Грузию, ее историю, искусство, и это будет очень интересно. Я взялся. И меня довольно быстро затянуло.
- Чем вас привлек Пиросмани?
- Он зацепил собой. Я плохо помнил его работы, а тут стал смотреть. Впечатление было очень сильным. Начал читать то, что про него писали, и понял – это не совсем связано с тем, что я вижу своими глазами. А у меня есть такая особенность в работе: я не исследователь, не ученый, а, скорее и в основном, критик. У меня психология критика. Для исследователя главное – работа его мысли над уже известным материалом, отработанным до него, продуманным и взвешенным другими. Он это все переваривает и уточняет своим восприятием. А критик всегда имеет дело с чем-то, не существовавшим до сих пор, и полагается на личное восприятие, которое наполняет изучением. Я работаю именно так. Для меня основа – это мое непосредственное восприятие. Так я работал над книгой о Пиросмани. И над книгой о Павле Федотове, где в нескольких местах использовал свое детское ощущение от его картин, которое осталось во мне с тех пор, как я ребенком рассматривал открытку с его репродукцией. Можно сказать, что это неправильно, но я так устроен. И в общем – у меня получается.
- Каким было первое ощущение от соприкосновения с картинами Пиросмани?
- Это было столкновение с очень притягивающим к себе миром. Странное ощущение…
- Можно ли сказать, что тема Пиросмани стала для вас делом жизни?
- Понимаете, все сложнее. Я написал эту книгу, и долгое время в моем рабочем сознании шла хорошая инерция работы. Я писал статьи, делал доклады на симпозиумах. Кроме того, мне приходилось много писать и по долгу службы: раз книга написана и хорошо принята, мне заказывали один альбом, второй, третий, статьи к юбилеям. Последняя работа – небольшая статья для каталога громадной выставки «Сокровища Грузии» в Америке. Роскошный каталог вышел, а выставка, уже полностью подготовленная, по каким-то сложным и непонятным причинам не состоялась. Я писал эту статью уже с некоторой отупелостью. Ну невозможно повторять одно и то же, это неинтересно… Инерция работы со временем ослабла, менялись времена, контакты с Грузией прекратились, новых впечатлений о Пиросмани у меня быть не могло. Каждый раз раньше, когда я приезжал в Тбилиси, всегда шел в Музей Грузии и смотрел, смотрел, записывал, записывал… А потом этого не было. Может быть, что-то еще возникнет. Не исключаю, что напишу что-то еще, уже в другом роде, с другой точки зрения. Но в принципе, скажем так, я уже не специалист по Пиросмани.
- Сложно представить, что после ваших трудов можно сказать что-то еще.
- Сейчас о Пиросмани пишут много. Мне подарили очень хорошую книгу Вахтанга Беридзе. Она мне страшно понравилась! В сущности это небольшой очерк.
- Критический или исследовательский?
- Исследовательский, конечно. Очерк сдержанный, спокойный, деловитый, выстроенный рационально, очень умно, серьезно и основательно. Видно, что писал ученый, который работал с материалом и зря слов не бросает.
- А «Прогулка с Оленем» Гастона Буачидзе?
- Когда эта книжка вышла, мы с Гастоном познакомились, и он мне ее подарил. Сначала она мне показалась разбросанной по мелочам. А сейчас я понимаю, что это очень правильно. Он нащупал верный путь. Закончился первый период описания Пиросмани – эссеистский. Взгляд на Пиросмани вообще. Моя книга – тоже взгляд на Пиросмани в целом. В этом нет ничего худого, это необходимо. Но сейчас все важное, по крупному счету, уже высказано, и этот метод начинает себя изживать. В таком роде продолжают писать, но это дурная инерция. Есть такой известный образ, но я его все-таки употреблю – лес и деревья. Мы все писали с позиции наблюдателя, который смотрит на лес.
- Пришло время рассматривать деревья?
- Да. Это естественный процесс, без которого понятие леса будет односторонним. Гастон одним из первых начал рассматривать детали, причем очень значимые, существенные, содержательные детали. С этой точки зрения сейчас я его книгу оцениваю очень положительно. Хотя не во всем с ним согласен.
- Для вас несомненно, что Пиросмани – гений.
- Да.
- А что такое гений?
- Я не дам определения. Попробую сказать, почему я считаю его гением. Пиросмани появился, возник и существовал в очень странную эпоху – начала распада искусства, то есть начала модернизма. Даже те художники, которые его открыли и поднимали на щит, были пионерами, родоначальниками модернизма. А путь этот, с моей точки зрения, был путем распада искусства как самостоятельного целостного явления. Нарушалось равновесие между субъективным, индивидуальным, личностным и общественным, широким, историческим. Пиросмани, будучи достаточно простым человеком, это равновесие, которое было в искусстве всегда, сумел сохранить в своем творчестве. Оно не знает аналогов. Странно даже, что авангардисты этого не почувствовали. Они подходили прагматически. Авангардисты были начальные модернисты, у них еще были благие намерения. Они хотели разложить искусство для того, чтобы сделать его сильнее, ярче. Просто из этого ничего не вышло. Все посыпалось. Как часы разобрали, а потом не смогли собрать. Пиросмани оказался устойчивым ориентиром. А это удел очень немногих художников. Он безусловный гений. Он это равновесие каким-то неведомым путем сохранил. Реально это сделал. Ему как художнику повезло дважды, если можно так сказать о человеке с несчастной судьбой. Во-первых, ему был дан талант – громадный природный талант. А во-вторых, редкое стечение обстоятельств места и времени. В Грузии конца XIX – начала XX века была очень сильна патриархальная деревня, и устои играли большую роль в сознании грузинского человека. Вместе с тем деревенская идеология была готова начать распадаться. Пиросмани попал в момент, когда старое еще существует в своей силе, но уже как-то реагирует на сугубо городскую культуру XX века. Он их совместил. И потому мы смотрим на него, как на классика. Ле-Дантю, который, в сущности, первым открыл Пиросмани, а не тифлисцы Зданевичи, с детства видевшие работы Пиросмани, произнес замечательную фразу: «Да это современный Джотто!» Формула, которой можно посвятить целую статью, проанализировав, что из этого следует. (У Ирины Дзуцовой вышел сборник «Пиросмани, Пиросмани», я еще не успел прочитать, но, по-моему, она об этом пишет). Во-первых, масштаб Джотто. И, кроме того, Ле-Дантю очень точно определил характер художника, он не сказал «Веласкес» или «Пуссен», а именно «Джотто». Это наиболее близкая аналогия в искусстве с Пиросмани – строй, образность, эмоции, малоподвижная возвышенность. Это Джотто. Это Пиросмани.
- Снимаем шляпу перед проницательностью Ле-Дантю.
- Он вообще был любопытный человек. Как художник почти не успел состояться, погиб в 1917 году. А мог быть замечательным художником. Но действительно был очень проницателен. Даже за одну эту фразу он достоин того, чтобы его имя было занесено в историю. Лучше него никто не сказал.
- Понятно, что гениальность – дар богов. Но все-таки это счастье или проклятие? Судьбы гениев зачастую, увы…
- Как правило, трагические. Но это вопрос без ответа. В этом есть какая-то проклятая диалектика. А в основе диалектики лежит противоречие. Боюсь, что это неизбежно. Так же, как вопрос – был он несчастным или счастливым? Пиросмани работал с наслаждением, это была его жизнь. Наверное, он был счастлив. За исключением последнего времени, когда уже совсем невмоготу стало…
- Почему гением называют, как правило, посмертно?
- Я никогда об этом не задумывался… Хорошего, даже выдающегося художника оценивают при жизни достаточно адекватно. А гения – с опозданием. Потому что он опережает наше сознание. Как же его оценивать, если он нас опережает?
- Пиросмани опережал?
- Безусловно. Может, он не опережал западное искусство по каким-то формальным моментам, но опередил его в том, что оказался вне модернизма, авангардизма, шарлатанства, постмодернизма. Пиросмани как-то противостоял этому. Мы смотрим на него и видим, что он этому противостоит своей практикой, своим результатом. Время было, казалось бы не для той цельности, которая в нем хранится. Но он одновременно был близок к двум культурам – народной и городской. И это давало ему опору.
- Что составляет сегодня сферу вашей деятельности? Что вас ждет на письменном столе? Или надо спросить – в компьютере?
- Нет, я пишу рукой. Потом набираю и правлю. Не получается иначе. Я и на пишущей машинке не мог сразу печатать, сперва всегда писал. Сейчас я готовлю сборник статей по искусству книги. Это мое первое увлечение, я много этим занимался. Еще работаю над небольшой монографией. Назову фамилию художника, и, уверен, она ничего вам не скажет. Подавляющее большинство людей, даже знающих искусство, о нем не знают. Эдуард Будаковский, ленинградский ксилограф. В конце 20-х и особенно в 30-е годы достаточно авторитетный. А потом он сошел на «нет» в силу личных обстоятельств, весьма грустных. Сейчас он уже забыт. С моей точки зрения, это выдающийся художник и, наверное, лучший ксилограф того времени. Я давно хотел о нем написать, но что-то мешало. А сейчас возникла возможность – нашелся издатель. Я чувствую свой долг…
- Вы, видимо, пишите и умом, и сердцем.
- Да, тут все взаимосвязано.
- Можете написать о том, чего не любите?
- Нет, конечно. Из этого ничего хорошего не получится. Иногда случалось, жизнь заставляла: есть хороший человек, вроде бы неплохой художник, знаком с ним и написать о нем было нужно. Написал. А статью эту не люблю. И в сборник свой не вставил. Тяжело пишутся такие вещи. Я вообще всегда пишу очень медленно, трудно… А в таких случаях добавляется тягостное чувство – зачем я за это взялся?
- Будем ждать вашего следующего приезда в Тбилиси. С новыми книгами.
Нина ШАДУРИ
|
