У каждого города есть душа. Мы готовы с утра до ночи бродить по таким непохожим друг на друга улочкам Риги и Питера, Праги и Иерусалима (далее каждый может продолжить список), всматриваясь в очертания домов, представляя прошлую жизнь их обитателей… Готовы повторять поэтические строки, которые, как эхо шагов, продолжают звучать в этих переулках. Часами смотрим в музеях на удивительные зимние, осенние, летние городские пейзажи, в которых навсегда остановилось время… И все для того, чтобы понять, увидеть, хоть чуть-чуть притронуться к неуловимому понятию – душа города. Душа Тбилиси... Как ее почувствовать человеку, не привычному к этим краскам, жившему совсем в других широтах, дышавшему иным воздухом? «Невозможно!» - скажут многие. Но, тбилисцы, подумав, назовут вполне конкретный адрес: «Улица Киачели, 12». И добавят совсем уж непонятное: «Эличка поможет!» Так по-прежнему продолжают называть народного художника Грузии, лауреата премии имени Шота Руставели, любимицу великого режиссера Котэ Марджанишвили – Елену Дмитриевну Ахвледиани. Так называли ее и друзья из России – музыканты Святослав Рихтер и Генрих Нейгауз, Мария Гринберг и Мстислав Ростропович, художники Василий Шухаев и Борис Мессерер, поэты Белла Ахмадулина и Евгений Евтушенко, актеры Елена Гоголева и Василий Лановой…
Вообще-то, в семье ученика Ивана Павлова и Сергея Боткина, известного телавского врача Дмитрия Ахвледиани и его жены Елизаветы из княжеского рода Эристави надеялись, что одна из пяти детей – Леночка – станет певицей. Да и сама она признавалась: «Действительно, я люблю музыку больше, чем все другие виды искусства…» Но мольберт берет верх над клавиром. И вместе с живописью в жизнь девушки навсегда входят уникальные кварталы Тифлиса, в котором ее, 18-летнюю, впервые ждет успех художницы – на крупной выставке в 1919-м. А через три года в столице Грузии открывается Академия художеств, и Елена – в числе ее первых студентов. В классе всеми признанного мастера Гиго Габашвили она близко знакомится с русским искусством – как свидетельствуют специалисты, ее наставник «получил образование в России и следовал традициям русской реалистической живописи».
Потом дар судьбы: после первого курса она едет на учебу в Париж вместе с другими стипендиатами академии – Кето Магалашвили, Ладо Гудиашвили и Михаилом Какабадзе.  Ей доводится учиться и в Италии, и в парижской Свободной художественной академии Коларосси. И именно в столице Франции, благодаря Гудиашвили, дружившему с Михаилом Ларионовым, Наталией Гончаровой и Сергеем Судейкиным, она знакомится с этими будущими классиками русского искусства. А еще вместе с тифлисскими друзьями  входит в  литературно-художественную группу «Через», одним из создателей которой был ее земляк Илья Зданевич – знаменитый Ильязд. Эта группа пытается объединить эмигрировавших деятелей искусства с оставшимися в СССР. Не удалось… Зато Ахвледиани удается вызвать благосклонность французских критиков пейзажами не только Франции с Италией, но и столь дорогого ей Тифлиса. Она и их рисует в Париже.
Через пять лет – возвращение в любимый город, персональные выставки, в том числе и в Кутаиси. А там – судьбоносная встреча с реформатором грузинского и российского театра Котэ Марджанишвили. Именно на ней и звучит то ласковое имя, которым художницу называют по сей день: «Как только Котэ Марджанишвили увидел меня, он подошел и сказал: «Ваши картины доставили мне столько радости, что без всякого разрешения, - тут он обнял меня и расцеловал, - вот так будет лучше». Я, даже не успев, как следует разглядеть его, невольно сделала то же, что он: обняла его и горячо поцеловала. - «Видите, мы уже друзья. Я не буду вас величать Еленой Давидовной, а просто – Эличка… Осмотрев ваши работы, я решил пригласить вас художником в наш театр».
Так Елена Ахвледиани, начав работать во Втором Государственном театре драмы (ныне – Театр имени Марджанишвили), пришла в сценографию и оформила свыше восьмидесяти спектаклей в Грузии, России, Украине. Оправдав слова Марджанишвили: «Ваша живопись так декоративна, каждая картина так скомпонована, Вы так чувствуете пространство и таким человеческим настроением наделяете природу и архитектуру, что обязательно должны работать в театре».
Сама же Елена Дмитриевна, говорившая, что для нее любимый учитель «вечно жив и безмерно дорог», признавалась, что всю жизнь на ее душе «лежит тяжелым грузом сожаления» отказ приехать в 1933 году на званый обед к… Анатолию Луначарскому. Нет, вовсе не потому, что ей было бы лестно предстать пред очами одного из главных большевиков, после Наркомата просвещения СССР возглавившего НИИ литературы и искусства, а значит, определявшего, каким быть творчеству в Стране Советов. К коммунистам художница относилась, мягко говоря, без пиетета. Поэт Рюрик Ивнев считал, что она «готова утопить большевиков в ложке воды». Сама она, приглашая жену одного талантливого скульптора, сказала: «Бери своего дурака и приходите ко мне». И на вопрос: «Почему дурака?» отрезала: «Партийный потому что». А после того, как началось шельмование  Анны Ахматовой, писала: «Ах, это постановление. Мне так больно за Ахматову, что я и описать вам не могу… Боже! Бред какой! С ума можно сойти... Ахматову!»
А тогда, в апреле 1933-го, дело было в том, что она оформляла в московском Театре оперетты поставленную Марджанишвили «Летучую мышь» Жака Оффенбаха. И когда были готовы декорации, режиссер попросил ее съездить в Тбилиси по делам, а заодно – за тушинским сыром и любимыми папиросами. По возвращении, на вокзале, ей передают просьбу Котэ приехать прямо на званый обед к Луначарскому, но она отказывается – простудилась в дороге. А ведь это была  возможность последний раз увидеться с Марджанишвили – он умер, возвращаясь именно с того обеда.
Мир театра, в который ввел ее великий режиссер, навсегда остался для нее своим, как и мир художников или мир горячо любимой музыки. И всем обитателям этих миров, всем своим российским друзьям, она стремилась подарить самое дорогое, что у нее было – свой Тбилиси. Ей очень хотелось, чтобы все смотрели ее глазами на каждый нюанс, каждый оттенок этого города. С подругой, великой актрисой Малого театра Еленой Гоголевой даже дошло до спора. «Все равно ничего не поймешь», - объявляет Эличка, когда артистка просит показать ее картины. И Гоголева, по собственному  признанию,  действительно многого не поняв в ее живописи, «начала с ней спорить, доказывать, что таких ярких красок все равно и под солнцем Грузии нет, что таких деревьев в природе не существует». Завершилось все очень просто: «Эличка, полная презрения к моему невежеству, сложив все свои работы и даже не взглянув в мою сторону, заявила: «Надо хоть что-нибудь видеть глазами, понимаешь, глазами, душой видеть. Завтра поедем в Мцхету, в старый Тифлис, носом ткну. Сама увидишь!» - и по-грузински добавила еще что-то себе под нос. Но это было совсем не «генацвале».
И они едут в Мцхета, поднимаются на Джвари, потом долго бродят по Тбилиси. Бродят в поисках той самой души, которая жила в картинах Ахвледиани, но не могла быть сразу увиденной человеком, никогда не жившим здесь, пусть и великой актрисой. «А вот когда мы с ней лазили, буквально лазили, взбираясь по узеньким переулочкам, закоулкам, тропкам старого города, часто выходя на балконы чьих-то домиков, налепленных друг на друга и прямо повисающих над Курой или под скалистым обрывом, - я поняла правду полотен Ахвледиани. Ведь почти каждый домик, прилепившийся одной своей стороной к скале, другой выходящий на этот страшный обрыв, – все эти ветхие, казалось, готовые рухнуть балконы-террасы были выкрашены в разные цвета. И на солнце точно горели всеми пятнами Элиной палитры. Я просила ее еще и еще раз показать мне свои работы. И внимательно, уже другими глазами смотрела на эти пашни в горах, на контуры деревьев. И вот странно: чем пристальнее я вглядывалась в картины Ахвледиани, тем больше чувствовала их правду…», - признается Гоголева.
Шапочное знакомство двух Елен состоялось в Москве, во время приезда Марджанишвили, дружба же завязалась у  вдовы этого режиссера в Тбилиси, когда Гоголева приезжала на отдых  в Боржоми. Многие другие громкие театральные имена звучали в доме Ахвледиани, когда знаменитые труппы давали выступления в Грузии. В 1960-м приезжает набирающий славу «Современник», и с актерами Игорем Квашой и Михаилом Козаковым приглашается на улицу Киачели, в интеллектуальный центр Тбилиси, художник Борис Мессерер. «Может быть, тогда, впервые разглядывая ее картины, я и проникся любовью к старому Тифлису – так она называла свой город, - вспоминает он. - На фоне причудливой старинной архитектуры в ее картинах непременно проглядывали детали традиционного уклада жизни горожан… Любовное внимание художницы к деталям передавалось зрителю и открывало глаза на красоту повседневного быта. Теперь, бесконечно блуждая по старому Тбилиси, я видел город уже по-другому. Елена Ахвледиани открыла мне глаза на многое, что раньше я не мог осмыслить как художественную ценность, дала толчок моему воображению». А приезжавший с Вахтанговским театром Василий Лановой до сих пор рассказывает на вечерах, посвященных Эличке в Москве, о встречах с ней.
А вот – воспоминание поэта Беллы Ахмадулиной, жены Мессерера. Так сказать, чисто бытовое: «Эличку Ахвледиани в Грузии просто боготворили, святой считали… Она нас однажды пригласила, всю эту компанию – братьев Чиладзе, Резо Амашукели, - к себе в гости утром, ну, мы по дороге зашли в хашную. А хаши ведь пахнет чесноком. Пришли после хашной к Элечке, стали как-то сторониться, рот прикрывать. Она – такая красивая, хорошая такая, великодушная, грациозная, немолодая, но прекрасная – нам сказала: «Что же вы так стесняетесь? Думаете, я не понимаю, что вы были в хашной? Но тут ничего плохого нет…» Разоблачила нас, но нами не погнушалась».
О представляющей мир музыки семье великого Святослава Рихтера – особый разговор. Ахвледиани очень дружила и с самим пианистом, и его женой, певицей Ниной Дорлиак, эвакуировавшейся в Грузию во время     войны. При первой же возможности Святослав Теофилович стремился в Тбилиси, все свободное время проводил у Елены Дмитриевны. Часто он брал фотоаппарат и вместе с художницей отправлялся на тбилисские улочки. А его выступление в 1971-м, в только что построенном новом концертном здании филармонии, заканчивается обещанием Элички организовать выставку своих картин в… квартире Рихтера на Большой Бронной. Сказано – сделано. Но до начала этой необычной экспозиции приходится напереживаться: картины доставляются не на ту московскую товарную станцию, где их ждут. Слово – самой Елене Дмитриевне:
«Приезжаем на станцию. Около какого-то окошка кошмарная очередь. Слава становится в ее конце. Мы с Ниной переглянулись и прошли дальше. Кругом грязь, слякоть, лужи. Минут через 15, наконец, попадаем к какому-то начальнику.  После того как, наконец, он понимает, что мы пришли за картинами, которые к нему попали по ошибке, и что в очереди, на холоде стоит известный на весь мир Святослав Рихтер, он объявляет в микрофон: «Всемирно известному скрипачу Рихтеру подойти к начальнику перевозок, для представления документов на получение картин». Слава, конечно, сразу не пришел, его привела Нина. Он, наверное, думал, что ему придется выстоять всю эту очередь, поэтому он и не обратил внимания на это объявление».
Полотна в доме Рихтера развешивают до поздней ночи – их автора никак не устраивает общая композиция. А когда все улаживается, и выставка проходит на ура,  Эличка напоминает хозяину дома уже о его обещании – показать у нее в Тбилиси… свои картины. Она была первой, кому великий музыкант показал свои художественные работы, и сумела настоять, чтобы их выставили именно у нее. Так, благодаря Елене Дмитриевне, Тбилиси открывает миру Рихтера-художника.
А ведь эта пара радовала публику не только такими серьезными делами, как вернисажи. Неутомимый на выдумки Святослав Теофилович любил ставить… шарады. Да-да, именно ставить – создавать мини-спектакли, в которых зашифровано какое-то слово. И вот, в один из приездов Ахвледиани в Москву, она появляется перед гостями Рихтера в самодельном костюме улана. «Потом происходило мимолетное свидание, во время которого кавалер и барышня лишь восклицали: «О!», - вспоминает известный театральный критик Борис Поюровский. – Далее изображался восточный рынок, где эмоциональные покупатели выражали свое отношение к товару возгласом: «Ва!» Затем звучала музыка Прокофьева из балета «Ромео и Джульетта», и Рихтер с партнершей исполняли танцевальный дуэт главных героев. В результате все собравшиеся отгадывали ключевое слово: Уланова».
Рояль Stenway, и сегодня стоящий в доме-музее Елены Ахвледиани, помнит еще двух замечательных российских музыкантов. На нем часто играл Генрих Нейгауз, которого старшие поколения тбилисцев знали еще как профессора Музыкального училища в 1916-1918 годах. В конце 1940-х он подолгу бывает в Грузии. «Сегодня Генрих улетел, и стало очень пусто. Много играл здесь,  в  консерватории… на закрытых концертах», - сообщает Эличка в феврале 1948 года. Пишется это московской пианистке Марии Гринберг, которая в предпоследнем году войны так гастролировала в Тбилиси, что сразу стала любимицей публики и, конечно, Ахвледиани. Потом она часто приезжала в Грузию, постоянно была окружена вниманием Элички и ее друзей, играла не только на официальных площадках, но и в доме на Киачели. А Елена Дмитриевна организовывала ее концерты на самых разных уровнях, и была с ней настолько откровенна, что даже «поднимала руку на святое». Во что она пишет Гринберг:
«Я вообще слышать не могу это больше – раздражает предельно это высказывание, будто все должны играть так, как Слава... Муся сама по себе большой художник, чудесный, тонкий, Слава – сам по себе, каждый со своими чертами, и нечего ерунду нести. Теперь мода на Славу, и все спятили с ума, конечно, я не хочу уменьшить достоинств Славы, он превосходный пианист, но не надо забывать, что и Гринберг не хуже, а в некоторых вещах и лучше, так, например, я очень не люблю Славиного Шопена, извините, не доходит». Слава (Рихтер) на это не обижался, Муся (Гринберг) от этого не зазнавалась. Не в пример нынешним «звездам» гораздо меньших масштабов. Ну, а познакомились «Слава и Муся», конечно же, на Киачели,12, еще в 1944-м. А когда у Нины Дорлиак умерла мать, Ахвледиани и Гринберг, чтобы утешить ее, устроили ей на  именины в двух комнатках на Арбате то, что сейчас назвали бы  перфомансом: «…Буквально перевернули все в доме вверх ногами. Весь потолок залепили серебряными звездами. Даже на лестнице и то умудрились что-то приколотить… Но это было прекрасно».  
Если Нейгауз появился у Элички лет через шесть-семь после своего краткосрочного ареста, то двух талантливых людей из театрально-художнической среды она повстречала сразу после их освобождения из лагерей. И, как говорится, приняла самое деятельное участие в их судьбах. В 1947-м в Тбилиси приезжают художник Василий Шухаев и его жена, отбывшие десять лет «за шпионаж». Приезжают по совету другого бывшего зэка, режиссера Тбилисского ТЮЗА Моисея Вахнянского, спектакль которого Шухаев оформлял на Магадане. Приютив у себя семейную пару, Вахнянский звонит Ахвледиани, и та берет художника с женой под свое покровительство, начинает хлопоты. Шухаев преподает в Академии художеств, работает в Марджанишвилевском театре, но через год его с женой снова арестовывают. И Эличка идет прямо к министру госбезопасности Грузии Николаю Рухадзе. Легенда гласит (а в Тбилиси легенду подчас не отличить от факта), что она заявила бериевскому ставленнику: «Подари мне этих пожилых людей. Они не перенесут еще одного заключения. А Шухаев, кстати, очень хороший художник». Как было на самом деле, неизвестно – свидетелей разговора нет, а Эличка не тот человек, чтоб хвастаться. Но, как бы то ни было, Шухаева отпускают, и он еще двадцать пять лет, до самой смерти, преспокойно работает, даже получает звание заслуженного деятеля искусств Грузии и награждается орденом «Знак Почета».
А через пять лет в Тбилиси появляется еще один освободившийся «враг народа» - режиссер Леонид Варпаховский, до ареста сотрудничавший с Кукрыниксами и Всеволодом  Мейерхольдом, а после ареста работавший на Магадане вместе с Шухаевым и Вахнянским. И его Эличка берет под опеку, помогает адаптироваться  в новой среде. И Варпаховский ставит блестящие спектакли в Тбилисском театре имени А.С. Грибоедова, а чеховская «Чайка» вообще определяет его судьбу. Через три года он уезжает в Москву, его постановки гремят в Малом театре и МХАТе, театрах имени Моссовета, Е.Б. Вахтангова,  К.С. Станиславского, М.Н. Ермоловой. А Елену Ахвледиани, поддержавшую его в труднейшую пору жизни, он привлекает к оформлению в Киевском театре имени Леси Украинки спектакля «Деревья умирают стоя». Согласитесь, звучит символически для таких людей, как Эличка и ее окружение…
Если продолжить это сравнение, то вспомним: под сенью деревьев, создающих особый, живительный микроклимат, обязательно появятся молодые побеги, которые тоже  украсят общий пейзаж. У Элички не было ни сына, ни дочери, но она обожала детей. Кормила и одевала их на свои гонорары в трудные дни, учила рисовать и организовывала выставки их рисунков. А еще приобщала их к столь любимому ею театру – ставила с ними спектакли, причем, только классику. И вот, сын соседа-художника Роберта Стуруа, десятилетний Робик играет у нее в «Ревизоре» Городничего. Кем стал Роберт Робертович  напоминать, наверное, излишне. А уж о тех, кто постарше, о молодых художниках и говорить нечего. Елена Дмитриевна не просто учила их живописи, а покровительствовала  им во всем. Слово – первой дагестанской женщине-златокузнецу, уроженке знаменитого горного поселка Кубачи, заслуженному художнику России, народному художнику Грузии и Дагестана Манабе Магомедовой. Она много лет прожила в Тбилиси, а потом в Махачкале. Эличка буквально приказала ей прийти на улицу Киачели, когда они  познакомились в 1958-м, в Москве, на Декаде искусства и литературы Грузии:
«Я восхищалась кистью Елены Ахвледиани, училась у нее краскам. Я мечтала попасть к ней в мастерскую, но очень стеснялась. У нее была целая группа художников, человек сорок, живописцы, они выезжали на пленэр, писали уходящую натуру – старые уголки города. Я одна из них была не живописец, а прикладник. Мы приходили, показывали работы, общались. Дом Елены Ахвледиани был открыт для высокого искусства. Я помню, как Святослав Рихтер устроил там выставку своих живописных работ и одновременно играл на рояле. Какой волнующий был момент... Белла Ахмадулина читала стихи о Грузии, Евгений Евтушенко выставлял свои картины, читал стихи. Это тоже была школа».
Да, вся жизнь Елены Дмитриевны была школой для окружающих. Школой верности искусству и высокой морали, умения дружить и бескорыстия. А еще – школой любви к Старому Тбилиси, многие из домов которого остались лишь на ее картинах... Уже после смерти Ахвледиани выдающийся дирижер Одиссей Димитриади приглашает  Марию Гринберг еще раз приехать на берега Куры. Обоснование отказа звучит весьма показательно: «Без Элички я не мыслю себя в Тбилиси!»
Сегодня город, который Ахвледиани воспевала и дарила своим российским друзьям, во многом теряет гармонию и удивительные пропорции, которые она так точно чувствовала. И в искусстве, и в жизни. Пропорции гор, переулков, домиков, балконов, лестниц, людского бытия… Сколькое исчезает из того, в чем живет душа Тбилиси! И душа эта прячется, теряется, словно суть спектакля, если в нем резко изменить декорации.