Улица в старом тбилисском районе, прославленном фильмом Георгия Шенгелая «Мелодии Верийского квартала», сама вошла в историю мировой культуры. Правда, не под нынешним именем – Бакрадзе, а как Кирпичный переулок, в начале которого жил классик грузинской музыки Захарий Палиашвили, а почти напротив – лидеры футуризма в живописи и поэзии братья Кирилл и Илья Зданевичи. Кстати, на улочке, которая начинается недалеко от этих домов, - мемориальная доска с именем другого музыкального корифея, Арама Хачатуряна. Этакий творческий интернационал на небольшом верийском «пятачке». И этот образ становится еще ярче, если вспомнить что именно у Зданевичей жил впервые приехавший в Тбилиси еще один классик – русской литературы – Константин Паустовский. Тот самый, который писал из Москвы после расставания со столицей Грузии: «Привет мацонщикам и кацо, и Головинскому, и кротким ишакам, и тифлисскому зною. Если бы знали, как все это стало милым и родным. А главное, - здесь паршивое, поддельное и дорогое вино, и нельзя каждый день пить. Вы понимаете?» Уж, мы-то отлично понимаем, Константин Георгиевич!
В Грузии Паустовский оказывается в феврале 1922-го, во время «Броска на юг» - именно так озаглавлена одна из его книг. Он прибывает морем, из Одессы, где впервые начал писать, а потом стал ответственным секретарем газеты «Моряк». Со временем газета эта меняется, как он считал не в лучшую сторону: «Уловить это изменение я сразу не мог, но газета стала суше, а жизнь редакции – чуть скучнее». Поэтому он счастлив, когда ему предлагают поехать в качестве собкора по всем черноморским портам – от Одессы до Батуми. Да еще дают дополнительное поручение: наладить в этих городах выпуск морских газет. Так что, «первым рейсом пока что единственного советского парохода от Одессы до Батуми, по местам, недавно очищенным от белых», Паустовский отправляется к берегам Грузии. Но с выпуском морского издания в Сухуми ничего не получается. Приходится править материалы в местной маленькой «газетке, похожей на афишу заезжего фокусника».
Жить же удается на деньги, получаемые в Абсоюзе, куда начинающего писателя приводит первая в его жизни встреча с тбилисцем. Они встретились в духане, где «на липких от лилового вина дощатых полах бравурно отплясывал лезгинку тощий маленький старик в толстых очках и слишком длинной для него серой черкеске». Этот танцор приглашает Паустовского к своему столику и… «Вопреки моему предположению, старик был совершенно трезв и не имел никакого отношения к абхазцам или к каким-либо другим горским народам. Он оказался тифлисским евреем по фамилии Рывкин. Он служил в Сухуме в Союзе кооперативов Абхазии – Абсоюзе – и просто любил в свободное время потанцевать лезгинку. Он тут же пригласил меня к себе в Абсоюз вести деловую переписку». Так впервые представитель Тифлиса влияет на жизнь Паустовского. Но вскоре Сухуми писателю уже не в радость, его тянет дальше, в Батуми – там поселились знакомая по «Маяку» машинистка с мужем, Исаак Бабель с женой и сестрой. «А я корпел в сухумском одиночестве и правил заметки в маленькой скучной газете», - сокрушается он. Вот, в итоге, он и «возмутился на самого себя, сел без билета на пароход «Ильич» и уехал в Батум».
В столице Аджарии – совсем иная жизнь: «Новые идеи… делали нас всех даже в собственных глазах представителями передового поколения. Мои надежды открыть в Батуме «свою», как я тогда говорил, газету объяснялись тем, что побережье Черного моря от Гагр до Батума было в ведении Союза моряков Грузии. Моряки эти, конечно, мечтали о собственной газете». И такая газета появляется – «маленькая и застенчивая моя газетка «Маяк». Первый ее номер выходит 21 августа 1922 года. Это вторая после Одессы морская газета в СССР, ее заголовок дублируется на английском и французском, а девиз – «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!».Среди работающих в ней вместе с главным редактором и выпускающим Константином Паустовским – не нуждающийся в представлении Исаак Бабель и корреспондент Российского телеграфного агентства (РОСТА) по Аджарии Рувим Фраерман. Которому предстоит стать известным детским писателем. А картина «Дикая собака динго», снятая через сорок лет по его повести, станет знаковой для целого поколения.
Но этого занятия Паустовскому мало. Именно ему обязан своим появлением и первый в Грузии Союз транспортных рабочих. Происходит это так. Сидит как-то Константин Георгиевич с портовыми грузчиками-мушами в  духане «Бедный Миша». Там на окне – портрет толстенного человека с подписью: «Наш бедный Миша, когда он покушал в этом духани». Второй портрет Миши – худющего, изголодавшегося до того, как он покушал в духане, к тому времени уже исчез. И то ли под влиянием этой живописи, прославляющей наличие еды, то ли под впечатлением жалоб мушей, у редактора «Маяка» появляется мысль о том, что этих людей «надо собрать и объединить и только таким путем покончить с их нищетой и бесправием». Задумано – сделано. Привлекаются профсоюзы, чиновники, в портовом пакгаузе проводится многочисленное собрание и появляется на свет Союз мушей, который вскоре превращается в Союз транспортных рабочих.
Помимо всего этого в последние три месяца батумской жизни Паустовский работает еще и выпускающим в республиканской газете «Трудовой Батум». Но приступы малярии мучают его все сильнее, тогда-то в его биографии и замаячил Тифлис: «Портовый врач сказал, чтобы я немедленно, не теряя ни одного дня, уезжал из Батума в Тифлис, где, по его словам, малярия должна была тотчас пройти». Так Константин Георгиевич вместе с Рувимом Фраерманом в начале 1923 года оказывается на берегах Куры. А основанная им газета «Маяк» выходит еще десятилетия и лишь в 1970-х переименовывается в «Моряк Грузии»…
Тифлис уже с первых шагов поражает его… зимой, которую он не видел уже два года: «Я не знал, что в Тифлисе бывает хотя и очень слабая, но все же зима… Запах льда в тенистых палисадниках и оттаявших луж на согретых солнцем тротуарах относится к довольно явным, но коротким признакам этой зимы». Тут же возникает впечатление  о таинственном и увлекательном городе, этакой «восточной Флоренции». Оба журналиста застывают прямо на вокзальной площади, «пораженные зрелищем гористых кварталов города», в которых «тихо и свежо лежало утро». Паустовскому кажется, что «в этом городе возможны, а может быть, и неизбежны всякие интересные истории»: «…В течение тех нескольких минут, что мы простояли с Фраерманом на вокзальной площади, я решил, что жизнь в Тифлисе не пройдет для меня даром и что этот город не может не отозваться на моей судьбе».
Так и происходит сразу же после его появления в доме Зданевичей, родственников одного из его батумских друзей. Да уже и сам путь к этому дому становится интересной историей. Муши, которые несут вещи, то и дело заглядывают в духаны, чтобы подкрепиться стаканчиком красного вина, не забывая угостить и приезжих. Так что, те становятся все веселее: «Мы болтали без умолку, встречные улыбались нам. Тифлис шумел, как водопад (это, оказывается, шумела у Верийского моста мутная Кура), продавцы кричали нараспев теноровыми голосами: «Салат, шпинат, лук зеленый, редис молодой!» Тифлисская зима сверкала нам в глаза тоненькими пластинками разбитого пешеходами льда, густым небом, блеском начищенных медных блях на сбруе черных ишаков, тащивших аттические кувшины с мацони. Нестерпимо сверкали окна и лакированные стенки трамваев. Они мчались вдоль Головинского проспекта и напоминали передвижные ярмарочные оркестры – столько звона, треска, лязга, смеха и крика они волочили за собой, сбивая с толку таких северных новичков, как мы с Фраерманом».
И вот – дом на Вере, «с большими запутанными деревянными террасами, выходившими во двор, с полутемными, прохладными комнатами, с выцветшими персидскими коврами и множеством рассохшейся мебели». В нем целый день не смолкают звуки музыки, пения, шумных споров, разбивающейся посуды. Да еще и отец братьев-футуристов Михаил Зданевич, бывший учитель гимназии, занимается французским языком «сразу с несколькими недорослями и неучами», у которых, «как на подбор, были унылые, бубнящие голоса». Словом, чисто тифлисский дом, с террас которого «виден на горизонте снег Главного хребта».
Поначалу Паустовский немного стесняется обитателей дома, к которым запросто приходили такие знаменитости, как художник Ладо Гудиашвили и поэт Тициан Табидзе, и у которых, по приезде в Тифлис, жил Владимир Маяковский. Но постепенно все входит в свое русло. Во-первых, он очень подружился с матерью авангардистов Валентиной Кирилловной, грузинкой-имеретинкой, бывшей певицей, учившейся у самого Петра  Чайковского и поражавшей жильца «своей проницательностью, живым умом и спокойствием». Во-вторых, он живет по главному закону дома – соблюдать культ младшего сына Ильи. Этот теоретик и практик футуризма уже был во Франции, обрел там славу под именем Ильязд, дружил с Пабло Пикассо, работал в фирме Коко Шанель, сотрудничал с Анри Матиссом, Марком Шагалом… А в тифлисском Кирпичном переулке о нем «говорили так, будто он только что вышел за дверь... Все делалось, как любил Илья. Никто не смел трогать его вещи. К этому все, особенно Валентина Кирилловна, отнеслись бы как к кощунству». В-третьих, Паустовский и сам знакомится с приходящими в гости, как сказали бы сейчас, звездами, среди которых – и поэт Николай Шенгелая, который через год начнет свой блистательный путь в кинорежиссуре. И сын которого, Георгий, спустя годы снимет фактически первый в советском кино мюзикл – о Верийском квартале.
Да, спорить о футуристических поэмах обожествляемого в доме Ильязда просто невозможно: «непонимание стихов Ильи было для его родных и друзей признаком полной бездарности и мещанства». Но зато можно критиковать другого авангардиста, завсегдатая дома на Вере, поэта Николая Чернявского, который «был влюблен в Грузию и потому звал себя не Николаем, а по-грузински – Колау». Паустовский становится другом и Колау – сына бывшего гражданского губернатора Тифлисской губернии, и старшего брата Зданевича – художника Кирилла. А тот продолжает большое дело, начатое вместе с Ильей и их другом Ле Дантю – «буквально по крохам» собирает картины и пропагандирует творчество открытого ими миру гениального самоучки Нико Пиросманишвили. Паустовский восхищается: «Он разыскал почти всего Пиросмана, он спас работы прекрасного народного художника, совершил подлинный подвиг и впоследствии подарил собрание картин Пиросмана государству, иными словами – народу».
Естественно, жилец дома Зданевичей оказывается среди творений Пиросмани: «Стены во всех комнатах, террасы и коридоры, даже кладовые и ванная были завешаны от потолка до пола необыкновенными по рисунку и краскам картинами. Много картин, не поместившихся на стенах, было свернуто в рулоны и стояло в углах… Два месяца я не мог привыкнуть к ним и жил в очень конкретном, но вместе с тем и полуреальном мире». А потом и он сам «заболевает» миром Пиросмани: «То был главным образом Кавказ, одновременно и причудливый и точный. И не только Кавказ, но и самые разные явления жизни, увиденные совсем не так, как мы привыкли их видеть. Так наивно и свежо может видеть человек, только что прозревший после слепоты. Или человек, внезапно проснувшийся, когда действительность еще не избавилась от налета сновидений. В моей комнате тоже висели картины Пиросманишвили (Зданевичи звали его для краткости Пиросманом). Поэтому у меня было время изучить их и полюбить».
Вот так и рождается под пером Паустовского история о любви нищего художника. Слово – Константину Георгиевичу: «Историю любви Пиросмана рассказывают по-разному. Я повторил один из этих рассказов. Я коротко записал его, не придавая чрезмерного значения его сугубой подлинности. Пусть этим занимаются придирчивые и скучные люди. Но об одном я не могу умолчать, потому что это, пожалуй, одна из самых горьких правд на земле, - вскоре Маргарита нашла себе богатого возлюбленного и сбежала с ним из Тифлиса». В красивой песне «Миллион алых роз», ставшей известной миллионам  людей после того, как поэт Андрей Вознесенский и композитор Раймонд Паулс пересказали эту историю, о таком конце ничего не сказано…
Проходит совсем немного времени, и Паустовский уже не чувствует стеснения в творческой среде грузинской столицы. Тем более что там, на его взгляд, «обладали одним общим свойством: каждый был полон своими мыслями и своим делом, каждый говорил о своем и мало обращал внимания на остальных, особенно на тех, кого считал чужаком. В среде футуристов-писателей и художников я считался не то чтобы чужаком, но «диким»: колеблющимся и непосвященным… Так обо мне думали, должно быть, потому, что я не ввязывался в споры».
А пока он не ввязывается в литературные споры и работает в железнодорожной газете с, прямо скажем, странным  названием «Гудок Закавказья», Тифлис дарит ему романтическое увлечение. Которое завершится свадьбой лишь спустя 13 лет. Тогда, в 1923-м, он уже седьмой год женат, но рядом оказывается эффектная молодая дама, по натуре – свободный художник. А иной и быть не могла бывшая жена Кирилла Зданевича и сестра его друга, замечательного польского художника Зигмунда Валишевского. В Валерию Валишевскую влюблялись, ее ревновали, из-за нее даже стрелялись. Не устоять было и Паустовскому – она тоже жила в доме Зданевичей. Там же ее с Кириллом сына растила бабушка-имеретинка Валентина. Романтическая взаимность писателя и «свободного художника» видна даже бывшему мужу, и Паустовский отмечает в дневнике: «Кирилл ревнует».
Но, в конце концов, Константин уезжает в Москву, Валерия остается в Тифлисе, второй раз выходит замуж. Казалось бы, «была недолгою любовь». Ан, нет!  Через шесть лет они встречаются у общих знакомых в Москве, и чувство вспыхивает с прежней силой.  Еще семь лет – и оба расходятся с супругами, играют свадьбу. Валерия Владимировна становится вдохновительницей многих произведений Константина Георгиевича, в первую очередь, «Броска на юг» - именно там мы видим ее в образе Марии.
Но тогда, в Кирпичном переулке, и до этой свадьбы, и до развода в конце 1940-х было так далеко. Их просто влекло друг к другу: «Мария стала моим проводником по Тифлису… Эту жизнь целомудренно и молча разделяла со мной молодая женщина. Все в Тифлисе приобрело для меня цену и значение. Часто у меня появлялось странное чувство, что весь этот жаркий город и весь этот шумный азиатский люд только декорация для немногословной и грустной пьесы, в которой участвуют всего только два действующих лица – Мария и я… Мы ни слова не сказали о любви. Между нами все время лежала тонкая и непрочная нить, перейти которую никто из нас не решался…» Они много гуляют по городу, не выбирая маршрута: «сады – Ботанический и Муштаид, майданы, окраинный Авлабар за Метехским замком, Сионский и Анчисхатский соборы, берега Куры и знаменитые престарелые духаны (они тогда еще действовали) «Симпатия», «Сюр Кура» и «Тили пучури», что означает «Маленькая вошь»…
Вы заметили? Тифлис уже стал настолько своим для Паустовского, что он не может не связать этот город с переполняющими его чувствами. Да и вообще, он оставил нам  изумительные, оживающие на глазах картины самых различных уголков. Хотите базар? Пожалуйста: «Базар – как персидский ковер – смесь оливковых и темных персов, диких горцев в черных башлыках, кирпично-бронзовых текинцев, краснорожих весельчаков «кинто», вечно вздыхающих и жарящих каштаны айсоров, красноармейцев в суровых шлемах и темно-зеленых шинелях, словно высеченных из дикого камня, и забредших сюда «фешенебельных» иностранцев в лакированных туфлях и серых макинтошах. И над всем этим висят вопли ишаков, треск жаровен, чад, бодрые крики автомобилей и густое небо». А это – не менее знаменитые ряды мастеровых: «Медники устраивали такой перезвон, что начинала болеть голова. Мы старались поскорее миновать их ряды, засыпанные блестящими обрезками жести, меди и цинка. Тяжелыми гроздьями висели над головой прохожих чувяки. Пахло кожей, вином, уксусом и соком алычи. Из свечных лавок – благостно медом и воском».
Ну, как не заглянуть вместе с Константином Георгиевичем в легендарные сады? «На окраине Тифлиса были расположены знаменитые Верийские и Ортачальские сады. То было место летних увеселений и отдыха. Почти каждый небольшой сад был превращен в кафешантан или духан. К вечеру, когда начинала спадать жара, тифлисцы тянулись в эти сады. Кто побогаче – на извозчиках, а кто победнее – пешком. Названия кафешантанов отличались пышностью и безвкусием. Самый дорогой шантан назывался «Эльдорадо». Потом шли «Фантазия», «Сан-Суси», «Шантеклер» и «Джентльмен». И еще – о том, о чем не так уж часто пишется: «Невдалеке от Ортачальских садов были так называемые «веселые» улицы. Многие посетители шантанов сначала заезжали на эти улицы и привозили оттуда шумных девиц. Что ждало тифлисца в этих садах? Прохлада, легкий чад баранины, пение, танцы, азартная игра в лото и красивые огрубевшие женщины».
Приглядитесь-ка к персонажам, которых уже никогда не будет на тбилисских улицах: «Нигде я не видел такого громадного количества сердитых старых чиновников с облезлыми бархатными околышами, чопорных в нищете офицерских своячениц, донашивающих убогие меха, и хрипунов генералов, торгующих на Головинском проспекте папиросами. В Тифлисе – это целый мир брюзгливых осколков от прошлого. Он не ждет возвращения старого, но хранит все его традиции, все мелочи старого быта. И генералы с папиросами, стоящие на Головинском, говорят постоянным покупателям «здравия желаю» и величественно козыряют, а у офицерских своячениц целуют почтительно руку в заштопанных нитяных перчатках...»
Другие персонажи – уже вдали от центрального проспекта: «Около Сионского собора старухи, высохшие, как корешки, продавали бессмертники. За трамваями, кривляясь и приплясывая, бежали и били в бубны цыганята. Муши тащили на спинах, покрикивая на прохожих, пахучие тюки табака. Цветочницы в одно мгновение составляли букеты по самому прихотливому вкусу… На майдане толпы кинто, торговцев и извозчиков, составив тесный круг, гоняли по середине этого круга дикого кабанчика. Он визжал и носился с неслыханной скоростью, пытаясь прорваться наружу. Специалисты определяли скорость кабанчика по секундомеру. Шла азартная игра. Посетители духанов, высунувшись из окон, гоготали, нагоняли ставки и пели разливанные и беспорядочные песни».
А вот – склон горы Мтацминда: «…Я ушел из нового Тифлиса в старый, на гору Давида, на могилу Грибоедова, заросшую черным плющом. Внизу лежало море плоских крыш, вилась Кура, а за ней синим льдом уже горели вершины главного хребта. И глядя на бронзовый барельеф Грибоедова, слушая в тишине и пустынности плеск воды в церковном фонтане, читая стертые строки о том, что Грибоедов «убит в Тегеране генваря 30 дня 1829 года», я вспомнил, какая это древняя земля, покрытая тысячелетней пылью». И, наконец, взгляд фиксирует то, что делает честь тогдашнему Тбилиси: «В уличной жизни Тифлиса нет нездоровой, визгливой, подозрительной суеты Одессы и Батума, наполненного энглизированными одесситами. Здесь – сдержанное оживление, нет ажиотажа (по крайней мере, заметного), здесь большей частью крупные и верные дела».
После расставания с Тбилиси в 1923-м,  Паустовский еще не раз приезжал в Грузию, был в Самегрело, в Колхиде, много и красиво описывал увиденное. Все те строки стали классикой. Но почему-то первой всплывает в памяти фраза: «Я еще не видел такого путаного, пестрого, и легкого, и великолепного города, как Тифлис». Наверное, она приходит на ум потому, что и сегодня звучит вполне актуально. Как и то, что Тбилиси «уже не ждет возвращения старого, но хранит все его традиции, все мелочи старого быта». Добавим: по крайней мере, старается хранить.

Владимир ГОЛОВИН