click spy software click to see more free spy phone tracking tracking for nokia imei

Цитатa

Сложнее всего начать действовать, все остальное зависит только от упорства.  Амелия Эрхарт


«Я ТРОГАЮ СТАРЫЕ СТЕНЫ...» ПАУСТОВСКИЙ В ТИФЛИСЕ

https://lh3.googleusercontent.com/-52x7zkcJAR8/U7Zn0qdKQQI/AAAAAAAAEhw/rBPccCqntY0/s125-no/g.jpg

Улица в старом тбилисском районе, прославленном фильмом Георгия Шенгелая «Мелодии Верийского квартала», сама вошла в историю мировой культуры. Правда, не под нынешним именем – Бакрадзе, а как Кирпичный переулок, в начале которого жил классик грузинской музыки Захарий Палиашвили, а почти напротив – лидеры футуризма в живописи и поэзии братья Кирилл и Илья Зданевичи. Кстати, на улочке, которая начинается недалеко от этих домов, - мемориальная доска с именем другого музыкального корифея, Арама Хачатуряна. Этакий творческий интернационал на небольшом верийском «пятачке». И этот образ становится еще ярче, если вспомнить что именно у Зданевичей жил впервые приехавший в Тбилиси еще один классик – русской литературы – Константин Паустовский. Тот самый, который писал из Москвы после расставания со столицей Грузии: «Привет мацонщикам и кацо, и Головинскому, и кротким ишакам, и тифлисскому зною. Если бы знали, как все это стало милым и родным. А главное, - здесь паршивое, поддельное и дорогое вино, и нельзя каждый день пить. Вы понимаете?» Уж, мы-то отлично понимаем, Константин Георгиевич!
В Грузии Паустовский оказывается в феврале 1922-го, во время «Броска на юг» - именно так озаглавлена одна из его книг. Он прибывает морем, из Одессы, где впервые начал писать, а потом стал ответственным секретарем газеты «Моряк». Со временем газета эта меняется, как он считал не в лучшую сторону: «Уловить это изменение я сразу не мог, но газета стала суше, а жизнь редакции – чуть скучнее». Поэтому он счастлив, когда ему предлагают поехать в качестве собкора по всем черноморским портам – от Одессы до Батуми. Да еще дают дополнительное поручение: наладить в этих городах выпуск морских газет. Так что, «первым рейсом пока что единственного советского парохода от Одессы до Батуми, по местам, недавно очищенным от белых», Паустовский отправляется к берегам Грузии. Но с выпуском морского издания в Сухуми ничего не получается. Приходится править материалы в местной маленькой «газетке, похожей на афишу заезжего фокусника».
Жить же удается на деньги, получаемые в Абсоюзе, куда начинающего писателя приводит первая в его жизни встреча с тбилисцем. Они встретились в духане, где «на липких от лилового вина дощатых полах бравурно отплясывал лезгинку тощий маленький старик в толстых очках и слишком длинной для него серой черкеске». Этот танцор приглашает Паустовского к своему столику и… «Вопреки моему предположению, старик был совершенно трезв и не имел никакого отношения к абхазцам или к каким-либо другим горским народам. Он оказался тифлисским евреем по фамилии Рывкин. Он служил в Сухуме в Союзе кооперативов Абхазии – Абсоюзе – и просто любил в свободное время потанцевать лезгинку. Он тут же пригласил меня к себе в Абсоюз вести деловую переписку». Так впервые представитель Тифлиса влияет на жизнь Паустовского. Но вскоре Сухуми писателю уже не в радость, его тянет дальше, в Батуми – там поселились знакомая по «Маяку» машинистка с мужем, Исаак Бабель с женой и сестрой. «А я корпел в сухумском одиночестве и правил заметки в маленькой скучной газете», - сокрушается он. Вот, в итоге, он и «возмутился на самого себя, сел без билета на пароход «Ильич» и уехал в Батум».
В столице Аджарии – совсем иная жизнь: «Новые идеи… делали нас всех даже в собственных глазах представителями передового поколения. Мои надежды открыть в Батуме «свою», как я тогда говорил, газету объяснялись тем, что побережье Черного моря от Гагр до Батума было в ведении Союза моряков Грузии. Моряки эти, конечно, мечтали о собственной газете». И такая газета появляется – «маленькая и застенчивая моя газетка «Маяк». Первый ее номер выходит 21 августа 1922 года. Это вторая после Одессы морская газета в СССР, ее заголовок дублируется на английском и французском, а девиз – «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!».Среди работающих в ней вместе с главным редактором и выпускающим Константином Паустовским – не нуждающийся в представлении Исаак Бабель и корреспондент Российского телеграфного агентства (РОСТА) по Аджарии Рувим Фраерман. Которому предстоит стать известным детским писателем. А картина «Дикая собака динго», снятая через сорок лет по его повести, станет знаковой для целого поколения.
Но этого занятия Паустовскому мало. Именно ему обязан своим появлением и первый в Грузии Союз транспортных рабочих. Происходит это так. Сидит как-то Константин Георгиевич с портовыми грузчиками-мушами в  духане «Бедный Миша». Там на окне – портрет толстенного человека с подписью: «Наш бедный Миша, когда он покушал в этом духани». Второй портрет Миши – худющего, изголодавшегося до того, как он покушал в духане, к тому времени уже исчез. И то ли под влиянием этой живописи, прославляющей наличие еды, то ли под впечатлением жалоб мушей, у редактора «Маяка» появляется мысль о том, что этих людей «надо собрать и объединить и только таким путем покончить с их нищетой и бесправием». Задумано – сделано. Привлекаются профсоюзы, чиновники, в портовом пакгаузе проводится многочисленное собрание и появляется на свет Союз мушей, который вскоре превращается в Союз транспортных рабочих.
Помимо всего этого в последние три месяца батумской жизни Паустовский работает еще и выпускающим в республиканской газете «Трудовой Батум». Но приступы малярии мучают его все сильнее, тогда-то в его биографии и замаячил Тифлис: «Портовый врач сказал, чтобы я немедленно, не теряя ни одного дня, уезжал из Батума в Тифлис, где, по его словам, малярия должна была тотчас пройти». Так Константин Георгиевич вместе с Рувимом Фраерманом в начале 1923 года оказывается на берегах Куры. А основанная им газета «Маяк» выходит еще десятилетия и лишь в 1970-х переименовывается в «Моряк Грузии»…
Тифлис уже с первых шагов поражает его… зимой, которую он не видел уже два года: «Я не знал, что в Тифлисе бывает хотя и очень слабая, но все же зима… Запах льда в тенистых палисадниках и оттаявших луж на согретых солнцем тротуарах относится к довольно явным, но коротким признакам этой зимы». Тут же возникает впечатление  о таинственном и увлекательном городе, этакой «восточной Флоренции». Оба журналиста застывают прямо на вокзальной площади, «пораженные зрелищем гористых кварталов города», в которых «тихо и свежо лежало утро». Паустовскому кажется, что «в этом городе возможны, а может быть, и неизбежны всякие интересные истории»: «…В течение тех нескольких минут, что мы простояли с Фраерманом на вокзальной площади, я решил, что жизнь в Тифлисе не пройдет для меня даром и что этот город не может не отозваться на моей судьбе».
Так и происходит сразу же после его появления в доме Зданевичей, родственников одного из его батумских друзей. Да уже и сам путь к этому дому становится интересной историей. Муши, которые несут вещи, то и дело заглядывают в духаны, чтобы подкрепиться стаканчиком красного вина, не забывая угостить и приезжих. Так что, те становятся все веселее: «Мы болтали без умолку, встречные улыбались нам. Тифлис шумел, как водопад (это, оказывается, шумела у Верийского моста мутная Кура), продавцы кричали нараспев теноровыми голосами: «Салат, шпинат, лук зеленый, редис молодой!» Тифлисская зима сверкала нам в глаза тоненькими пластинками разбитого пешеходами льда, густым небом, блеском начищенных медных блях на сбруе черных ишаков, тащивших аттические кувшины с мацони. Нестерпимо сверкали окна и лакированные стенки трамваев. Они мчались вдоль Головинского проспекта и напоминали передвижные ярмарочные оркестры – столько звона, треска, лязга, смеха и крика они волочили за собой, сбивая с толку таких северных новичков, как мы с Фраерманом».
И вот – дом на Вере, «с большими запутанными деревянными террасами, выходившими во двор, с полутемными, прохладными комнатами, с выцветшими персидскими коврами и множеством рассохшейся мебели». В нем целый день не смолкают звуки музыки, пения, шумных споров, разбивающейся посуды. Да еще и отец братьев-футуристов Михаил Зданевич, бывший учитель гимназии, занимается французским языком «сразу с несколькими недорослями и неучами», у которых, «как на подбор, были унылые, бубнящие голоса». Словом, чисто тифлисский дом, с террас которого «виден на горизонте снег Главного хребта».
Поначалу Паустовский немного стесняется обитателей дома, к которым запросто приходили такие знаменитости, как художник Ладо Гудиашвили и поэт Тициан Табидзе, и у которых, по приезде в Тифлис, жил Владимир Маяковский. Но постепенно все входит в свое русло. Во-первых, он очень подружился с матерью авангардистов Валентиной Кирилловной, грузинкой-имеретинкой, бывшей певицей, учившейся у самого Петра  Чайковского и поражавшей жильца «своей проницательностью, живым умом и спокойствием». Во-вторых, он живет по главному закону дома – соблюдать культ младшего сына Ильи. Этот теоретик и практик футуризма уже был во Франции, обрел там славу под именем Ильязд, дружил с Пабло Пикассо, работал в фирме Коко Шанель, сотрудничал с Анри Матиссом, Марком Шагалом… А в тифлисском Кирпичном переулке о нем «говорили так, будто он только что вышел за дверь... Все делалось, как любил Илья. Никто не смел трогать его вещи. К этому все, особенно Валентина Кирилловна, отнеслись бы как к кощунству». В-третьих, Паустовский и сам знакомится с приходящими в гости, как сказали бы сейчас, звездами, среди которых – и поэт Николай Шенгелая, который через год начнет свой блистательный путь в кинорежиссуре. И сын которого, Георгий, спустя годы снимет фактически первый в советском кино мюзикл – о Верийском квартале.
Да, спорить о футуристических поэмах обожествляемого в доме Ильязда просто невозможно: «непонимание стихов Ильи было для его родных и друзей признаком полной бездарности и мещанства». Но зато можно критиковать другого авангардиста, завсегдатая дома на Вере, поэта Николая Чернявского, который «был влюблен в Грузию и потому звал себя не Николаем, а по-грузински – Колау». Паустовский становится другом и Колау – сына бывшего гражданского губернатора Тифлисской губернии, и старшего брата Зданевича – художника Кирилла. А тот продолжает большое дело, начатое вместе с Ильей и их другом Ле Дантю – «буквально по крохам» собирает картины и пропагандирует творчество открытого ими миру гениального самоучки Нико Пиросманишвили. Паустовский восхищается: «Он разыскал почти всего Пиросмана, он спас работы прекрасного народного художника, совершил подлинный подвиг и впоследствии подарил собрание картин Пиросмана государству, иными словами – народу».
Естественно, жилец дома Зданевичей оказывается среди творений Пиросмани: «Стены во всех комнатах, террасы и коридоры, даже кладовые и ванная были завешаны от потолка до пола необыкновенными по рисунку и краскам картинами. Много картин, не поместившихся на стенах, было свернуто в рулоны и стояло в углах… Два месяца я не мог привыкнуть к ним и жил в очень конкретном, но вместе с тем и полуреальном мире». А потом и он сам «заболевает» миром Пиросмани: «То был главным образом Кавказ, одновременно и причудливый и точный. И не только Кавказ, но и самые разные явления жизни, увиденные совсем не так, как мы привыкли их видеть. Так наивно и свежо может видеть человек, только что прозревший после слепоты. Или человек, внезапно проснувшийся, когда действительность еще не избавилась от налета сновидений. В моей комнате тоже висели картины Пиросманишвили (Зданевичи звали его для краткости Пиросманом). Поэтому у меня было время изучить их и полюбить».
Вот так и рождается под пером Паустовского история о любви нищего художника. Слово – Константину Георгиевичу: «Историю любви Пиросмана рассказывают по-разному. Я повторил один из этих рассказов. Я коротко записал его, не придавая чрезмерного значения его сугубой подлинности. Пусть этим занимаются придирчивые и скучные люди. Но об одном я не могу умолчать, потому что это, пожалуй, одна из самых горьких правд на земле, - вскоре Маргарита нашла себе богатого возлюбленного и сбежала с ним из Тифлиса». В красивой песне «Миллион алых роз», ставшей известной миллионам  людей после того, как поэт Андрей Вознесенский и композитор Раймонд Паулс пересказали эту историю, о таком конце ничего не сказано…
Проходит совсем немного времени, и Паустовский уже не чувствует стеснения в творческой среде грузинской столицы. Тем более что там, на его взгляд, «обладали одним общим свойством: каждый был полон своими мыслями и своим делом, каждый говорил о своем и мало обращал внимания на остальных, особенно на тех, кого считал чужаком. В среде футуристов-писателей и художников я считался не то чтобы чужаком, но «диким»: колеблющимся и непосвященным… Так обо мне думали, должно быть, потому, что я не ввязывался в споры».
А пока он не ввязывается в литературные споры и работает в железнодорожной газете с, прямо скажем, странным  названием «Гудок Закавказья», Тифлис дарит ему романтическое увлечение. Которое завершится свадьбой лишь спустя 13 лет. Тогда, в 1923-м, он уже седьмой год женат, но рядом оказывается эффектная молодая дама, по натуре – свободный художник. А иной и быть не могла бывшая жена Кирилла Зданевича и сестра его друга, замечательного польского художника Зигмунда Валишевского. В Валерию Валишевскую влюблялись, ее ревновали, из-за нее даже стрелялись. Не устоять было и Паустовскому – она тоже жила в доме Зданевичей. Там же ее с Кириллом сына растила бабушка-имеретинка Валентина. Романтическая взаимность писателя и «свободного художника» видна даже бывшему мужу, и Паустовский отмечает в дневнике: «Кирилл ревнует».
Но, в конце концов, Константин уезжает в Москву, Валерия остается в Тифлисе, второй раз выходит замуж. Казалось бы, «была недолгою любовь». Ан, нет!  Через шесть лет они встречаются у общих знакомых в Москве, и чувство вспыхивает с прежней силой.  Еще семь лет – и оба расходятся с супругами, играют свадьбу. Валерия Владимировна становится вдохновительницей многих произведений Константина Георгиевича, в первую очередь, «Броска на юг» - именно там мы видим ее в образе Марии.
Но тогда, в Кирпичном переулке, и до этой свадьбы, и до развода в конце 1940-х было так далеко. Их просто влекло друг к другу: «Мария стала моим проводником по Тифлису… Эту жизнь целомудренно и молча разделяла со мной молодая женщина. Все в Тифлисе приобрело для меня цену и значение. Часто у меня появлялось странное чувство, что весь этот жаркий город и весь этот шумный азиатский люд только декорация для немногословной и грустной пьесы, в которой участвуют всего только два действующих лица – Мария и я… Мы ни слова не сказали о любви. Между нами все время лежала тонкая и непрочная нить, перейти которую никто из нас не решался…» Они много гуляют по городу, не выбирая маршрута: «сады – Ботанический и Муштаид, майданы, окраинный Авлабар за Метехским замком, Сионский и Анчисхатский соборы, берега Куры и знаменитые престарелые духаны (они тогда еще действовали) «Симпатия», «Сюр Кура» и «Тили пучури», что означает «Маленькая вошь»…
Вы заметили? Тифлис уже стал настолько своим для Паустовского, что он не может не связать этот город с переполняющими его чувствами. Да и вообще, он оставил нам  изумительные, оживающие на глазах картины самых различных уголков. Хотите базар? Пожалуйста: «Базар – как персидский ковер – смесь оливковых и темных персов, диких горцев в черных башлыках, кирпично-бронзовых текинцев, краснорожих весельчаков «кинто», вечно вздыхающих и жарящих каштаны айсоров, красноармейцев в суровых шлемах и темно-зеленых шинелях, словно высеченных из дикого камня, и забредших сюда «фешенебельных» иностранцев в лакированных туфлях и серых макинтошах. И над всем этим висят вопли ишаков, треск жаровен, чад, бодрые крики автомобилей и густое небо». А это – не менее знаменитые ряды мастеровых: «Медники устраивали такой перезвон, что начинала болеть голова. Мы старались поскорее миновать их ряды, засыпанные блестящими обрезками жести, меди и цинка. Тяжелыми гроздьями висели над головой прохожих чувяки. Пахло кожей, вином, уксусом и соком алычи. Из свечных лавок – благостно медом и воском».
Ну, как не заглянуть вместе с Константином Георгиевичем в легендарные сады? «На окраине Тифлиса были расположены знаменитые Верийские и Ортачальские сады. То было место летних увеселений и отдыха. Почти каждый небольшой сад был превращен в кафешантан или духан. К вечеру, когда начинала спадать жара, тифлисцы тянулись в эти сады. Кто побогаче – на извозчиках, а кто победнее – пешком. Названия кафешантанов отличались пышностью и безвкусием. Самый дорогой шантан назывался «Эльдорадо». Потом шли «Фантазия», «Сан-Суси», «Шантеклер» и «Джентльмен». И еще – о том, о чем не так уж часто пишется: «Невдалеке от Ортачальских садов были так называемые «веселые» улицы. Многие посетители шантанов сначала заезжали на эти улицы и привозили оттуда шумных девиц. Что ждало тифлисца в этих садах? Прохлада, легкий чад баранины, пение, танцы, азартная игра в лото и красивые огрубевшие женщины».
Приглядитесь-ка к персонажам, которых уже никогда не будет на тбилисских улицах: «Нигде я не видел такого громадного количества сердитых старых чиновников с облезлыми бархатными околышами, чопорных в нищете офицерских своячениц, донашивающих убогие меха, и хрипунов генералов, торгующих на Головинском проспекте папиросами. В Тифлисе – это целый мир брюзгливых осколков от прошлого. Он не ждет возвращения старого, но хранит все его традиции, все мелочи старого быта. И генералы с папиросами, стоящие на Головинском, говорят постоянным покупателям «здравия желаю» и величественно козыряют, а у офицерских своячениц целуют почтительно руку в заштопанных нитяных перчатках...»
Другие персонажи – уже вдали от центрального проспекта: «Около Сионского собора старухи, высохшие, как корешки, продавали бессмертники. За трамваями, кривляясь и приплясывая, бежали и били в бубны цыганята. Муши тащили на спинах, покрикивая на прохожих, пахучие тюки табака. Цветочницы в одно мгновение составляли букеты по самому прихотливому вкусу… На майдане толпы кинто, торговцев и извозчиков, составив тесный круг, гоняли по середине этого круга дикого кабанчика. Он визжал и носился с неслыханной скоростью, пытаясь прорваться наружу. Специалисты определяли скорость кабанчика по секундомеру. Шла азартная игра. Посетители духанов, высунувшись из окон, гоготали, нагоняли ставки и пели разливанные и беспорядочные песни».
А вот – склон горы Мтацминда: «…Я ушел из нового Тифлиса в старый, на гору Давида, на могилу Грибоедова, заросшую черным плющом. Внизу лежало море плоских крыш, вилась Кура, а за ней синим льдом уже горели вершины главного хребта. И глядя на бронзовый барельеф Грибоедова, слушая в тишине и пустынности плеск воды в церковном фонтане, читая стертые строки о том, что Грибоедов «убит в Тегеране генваря 30 дня 1829 года», я вспомнил, какая это древняя земля, покрытая тысячелетней пылью». И, наконец, взгляд фиксирует то, что делает честь тогдашнему Тбилиси: «В уличной жизни Тифлиса нет нездоровой, визгливой, подозрительной суеты Одессы и Батума, наполненного энглизированными одесситами. Здесь – сдержанное оживление, нет ажиотажа (по крайней мере, заметного), здесь большей частью крупные и верные дела».
После расставания с Тбилиси в 1923-м,  Паустовский еще не раз приезжал в Грузию, был в Самегрело, в Колхиде, много и красиво описывал увиденное. Все те строки стали классикой. Но почему-то первой всплывает в памяти фраза: «Я еще не видел такого путаного, пестрого, и легкого, и великолепного города, как Тифлис». Наверное, она приходит на ум потому, что и сегодня звучит вполне актуально. Как и то, что Тбилиси «уже не ждет возвращения старого, но хранит все его традиции, все мелочи старого быта». Добавим: по крайней мере, старается хранить.

Владимир ГОЛОВИН


Головин Владимир
Об авторе:
Поэт, журналист, заместитель главного редактора журнала «Русский клуб». Член Союза писателей Грузии, лауреат премии Союза журналистов Грузии, двукратный призер VIII Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира», один из победителей Международного конкурса «Бессмертный полк – без границ» в честь 75-летия Победы над нацизмом. С 1984 года был членом Союза журналистов СССР. Работал в Грузинформ-ТАСС, «Общей газете» Егора Яковлева, газете «Russian bazaar» (США), сотрудничал с различными изданиями Грузии, Израиля, Азербайджана, России. Пять лет был главным редактором самой многотиражной русскоязычной газеты Грузии «Головинский проспект». Автор поэтического сборника «По улице воспоминаний», книг очерков «Головинский проспект» и «Завлекают в Сололаки стертые пороги», более десятка книг в серии «Русские в Грузии».

Стихи и переводы напечатаны в «Антологии грузинской поэзии», «Литературной газете» (Россия), сборниках и альманахах «Иерусалимские страницы» (Израиль), «Окна», «Путь дружбы», «Крестовый перевал» и «Под небом Грузии» (Германия), «Эмигрантская лира» (Бельгия), «Плеяда Южного Кавказа», «Перекрестки, «Музыка русского слова в Тбилиси», «На холмах Грузии» (Грузия).
Подробнее >>
 
Суббота, 05. Октября 2024