«Рано поутру с балкона я увидел бурый, красноватый, крытый черепицей Тифлис, его восточную сторону. Над домами в прозрачном и неподвижном воздухе поднималось множество дымов; на мутной, быстрой Куре медленно поворачивались большими колесами большие пловучие мельницы…» Эти строки во время Первой мировой войны  пишет в тифлисской гостинице молодой, но уже известный писатель. Ему еще только предстоит стать одной из самых противоречивых личностей в русской культуре прошлого века – яростным обличителем большевиков, белоэмигрантом, которого, по возвращении из Берлина, сам Сталин будет… лично опекать, а в литературных кругах прозовут «красным графом». В начале февраля 1915 года на Кавказский фронт, где шли сражения с турками, приезжает в качестве военного корреспондента газет «Русская мысль» и «Киевская мысль» Алексей Николаевич Толстой. Судя по пейзажу, который открывается ему с тифлисского балкона, остановился он или в «Гранд-отеле» или в «Лондоне». Здания, в которых располагались эти гостиницы, и поныне стоят у нынешнего Сухого моста. Но в их стенах уже совсем не гостиничная жизнь…
То был не первый приезд графа в Грузию, но первый – в Тифлис. В 1911-м он побывал в Абхазии, практически после того, как к нему пришла известность. Стоит послушать некоторые отзывы того времени о нем. «Сейчас Толстой самый видный из молодых беллетристов… он уже настолько на примете, что даже неудачи его интересны». Это – Валерий Брюсов. «В нашей литературе восходит новая сила, очень вероятно, что это будет первоклассный писатель, равный по таланту своему однофамильцу. Я говорю об Алексее Толстом». Это – Максим Горький. «Положение мое упрочается, и все мне прочат первое место в беллетристике, не знаю, как это выйдет». Это – сам Алексей Толстой.
А вот Ю.Копельман, глава издательства «Шиповник», в котором вышла первая успешная книга Толстого, дает не менее лестный для молодого автора отзыв – договор ежемесячно платить 250 рублей лишь за право печатания его произведений, а за каждое из них – еще и отдельный гонорар. Именно он привозит, как сказали бы сейчас, «восходящую звезду», на Черноморское побережье – в имение родственников своей жены под Сухуми. В дневнике писателя тот приезд лишь обозначен краткими  записями, но зато он порождает рассказ «Эшер», поначалу называвшийся «Речь», и повесть «Неверный шаг (Повесть о совестливом мужике)». Копельман публикует их и, таким образом, первое появление Толстого в Грузии приносит «навар» его издателю.
Между тем, судя по записям в дневнике, жизнь Грузии всерьез заинтересовала Алексея Николаевича. И вот – второй его приезд, уже не только как писателя, но и в роли военкора: «Я делаюсь корреспондентом, объезжаю Западный фронт, Волынь, Галицию, Карпаты, Кавказ…» Если говорить о Кавказе конкретно, то это – приморские линии фронта в Аджарии и, конечно, Тифлис. Толстой пробыл здесь около двадцати дней, отправляя  фронтовые корреспонденции из Батуми и впитывая все, что увидел в грузинской столице. А она уже с вокзала встречает гостя темпераментом и колоритом, непривычными для северных широт:
«Обдав меня запахом чеснока, носильщик схватил чемодан, протолкался сквозь толпу солдат, горцев, всякого и по-всякому одетого галдящего люда и посадил в парный экипаж. Извозчик, молодой толстый армянин, повернул ко мне маленькую голову, обдал запахом чеснока и спросил: « Куда тебя везти?» Я никогда не видел большей сутолоки, чем на тифлисском вокзале 5 февраля, хотя в этот день ничего особенного не случилось, если не считать некоторых возвращающихся беженцев. В залах нельзя было протискаться. У кассы стоял красный жандарм; видно, как прыгали его усы, открывался рот, но голоса не было слышно… Лакеи с тарелками кидались в тесноту и пропадали. Когда же разрешено было садиться, из зал на перрон вывалилась толпа, крича на девяти языках, и облепила вагоны; на площадках, отбиваясь от лезущих, громче всех кричали кондуктора, махая фонарями. Таковы здешние нравы: если можно, например, постоять, - человек стоит столбом до последней крайности, после чего начинает безмерно суетиться, будто ждет его величайшая опасность». Интересные наблюдения и вывод, не правда ли?
Вот – первое, что поражает Толстого, пока извозчик везет его в гостиницу: «Длинная улица была пустынна. Высоко впереди в самом небе горели огоньки фуникулера». Восхищение северянина южной ночью и горой, возвышающейся прямо над городом, не исчезает  в последующие дни: «В Тифлисе ночью пусто на улицах: кипарисы бросают тени на темные стены домов, кипарисы и тополя – за каждой оградой, по гористым переулкам; молодой месяц давно зашел; небо черное, звезды ясные, большие; над горой святого Давида блистает как алмаз, переливается Марс, правее его ослепительное созвездие Ориона. А ниже, у самой земли, звезды становятся желтыми точками. Это – огни на кругом лежащих горах». Уж, кто только не воспевал тбилисскую ночь, но это, согласитесь, одно из  самых поэтичных ее описаний. И жаль, что оно не вошло ни в одно  издание сочинений Толстого, а осталось лишь на страницах 37-го номера газеты «Русские ведомости» за 1915 год.
На живописные строки подвигает и старая часть города: «…От самой Куры стояли старые стены домов, такие высокие, что река, казалось, текла по дну глубокого ущелья; из дверей кое-где висели лесенки к воде; дальше, на азиатской стороне, видны серые минареты, купола и дымы; еще дальше, кольцом охватывали город каменистые и бурые холмы, и за ними горы, а еще дальше – снега». Ну, а на центральных улицах в глаза бросаются контрасты. Автомобили, роскошные экипажи, а рядом с ними – арба, которую буйволы тянут прямо по тротуару, ослик, груженный плетеными корзинами с грузом... Нарядные дамы в национальных лечаки, описанных Толстым как «низкие  вышитые шапочки с длинными вуалями за спиной», блестящие офицеры, а между ними шныряют чумазые и босоногие мальчишки…
В общем, даже за то не очень долгое время, которое Алексей Николаевич проводит  в Тифлисе, он настолько пропитывается духом этого города, что привносит его и в письма к жене – прямо перед отъездом в Грузию он женился на поэтессе Наталии Крандиевской. Прочтем некоторые строки молодожена. «…Я в Тифлисе, в гостинице, вымылся, лежу в постели, за стеной кашляет простуженный офицер. Ночь, Наташенька, южная, черна, звезды, большие, сияющие, «каких не бывает». На юге низко Марс, бриллиант, повыше его блистающий Орион… И тысячи созвездий – твоих мыслей – ведь это все ты, Наташа. Повсюду кипарисы – черные, высокие, на улицах пусто»… «В Тифлисе цветут яблони. Любовь моя, почему тебя здесь нет…»  
Да что там проза! Тифлис вдохновляет влюбленного графа и на поэзию. Его стихотворение, посланное Крандиевской, нигде не печаталось целых шестьдесят три года – пока его не обнаружила и не доказала авторство Толстого доктор филологии Светлана Кошут. Впервые этот стих опубликован ею в 1978 году и, благодаря этому, мы можем услышать сейчас голос «очарованного странника»:

Вершин блистающих алмаз
И воздух гулкий между ними.
Я повторю в горах не раз
Любимое навеки имя.
Кавказ! Из серебра вознес
Ты горы в небо голубое,
Я новую любовь принес
В твое святилище земное.
В твои аулы, в ночь долин,
В ущелья, в дикие опушки,
Где  так любили миг один
И Лермонтов, и юный Пушкин.

А еще в те февральские дни Тифлис потрясает гостя проводами в последний путь одного из великих сыновей Грузии: «…Мне довелось быть свидетелем похорон Акакия Церетели. Я видел, как осиротелый грузинский народ прощался с любимым поэтом, лежавшим в хрустальном гробу, как он оплакивал этого удивительного человека, которого любили и знали даже в самых глухих селениях. Тогда я понял, чем был для своего народа Акакий Церетели». В «Русские ведомости» отправляется очерк, в котором происходящее описано как в живописи – сильными, точными «мазками». В нем можно увидеть и столь впечатлившую Алексея Николаевича гору Мтацминда. Но не потому, что именно на ее склоне погребли Акакия, она – деталь общей трагической картины: «Закат уже потускнел наверху над горой святого Давида»... «Облака затянули полнеба, едва виден загнутый кверху месяц»… «Посреди поющей толпы – четыре вороных коня с высокими султанами везут открытую колесницу, на ней под двумя развернутыми траурными знаменами – хрустальный гроб»… «Несут коптящие факелы, затем в два ряда – черные свернутые знамена с золотыми копьями, хоругви»… «Прохожие поднимаются на скамейки»…
Он не забывает о Церетели и через четверть века после этих похорон, посвящая статью столетию со дня рождения Акакия: «Он воскресил, продолжил и углубил наследие Шота Руставели. Этот удивительный человек с умными, ясными глазами зорко видел далекое прошлое и отдаленное будущее… Он ценил и хорошо знал творчество Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, Некрасова, Льва Толстого. И он много почерпнул из литературного наследия русских собратьев… Ему были близки передовые идеи лучших людей его времени – Чернышевского, Добролюбова. Со вниманием он следил за развитием освободительного движения на Западе и в России…» Но это будет потом, а в 1915-м граф прощается с Грузией на целых  девятнадцать лет. Тех лет, что вместили крутой, болезненный излом в его судьбе и породили столь неоднозначное отношение к нему у части больших русских литераторов.
Он бежит из России во время гражданской войны –Константинополь, Париж, Берлин… Не будем сейчас вдаваться в подробности его эмигрантской жизни и возвращения на родину – ко всем этим перипетиям тбилисские стены не имеют никакого отношения. Хотя и в Париже Тифлис напомнил ему о себе – встречей с человеком, выросшим в этих стенах. «Сливки» эмигрантского общества сотрясал роскошной жизнью Леон Манташев – сын легендарного тифлисца Александра Манташева, крупнейшего российского нефтяного магната и филантропа, одного из богатейших людей своего времени. Леон умножил капитал отца, увлекался лошадьми и на Скаковой улице в Москве до сих пор стоит дом, украшенный его вензелем – бывшие знаменитые Манташевские конюшни. Причем помещение для коней было таково, что  в 1990-х власти сочли возможным передать его Государственному академическому театру классического балета. «Нефтяной магнат, расточитель миллионов, липнувших к нему безо всякого, казалось, с его стороны, усилия, человек с неожиданными фантазиями, лошадник, рослый красавец… Он занимал апартаменты в одном из самых дорогих отелей – «Карлтон» на Елисейских полях…», - таким  Леона описывает Алексей Николаевич. И не просто описывает, а делает одним из персонажей романа «Эмигранты».
И еще одна встреча эмигранта Толстого с тифлисцем, на этот раз - человеком взглядов, диаметрально противоположных его родному классу. На лечение в Германию приезжает заместитель председателя Совнаркома Грузии, бывший секретарь Тифлисского комитета РКП(б) Леван Гогоберидзе, и граф, уже подумывавший о возвращении в «Совдепию», просит организовать им встречу. Сестра Гогоберидзе вспоминает, что на этой встрече  Толстой был в приподнятом настроении, много острил, с большим интересом слушал рассказы о советской стране и надолго уединился с приезжим в кабинете… Так что, в принятии окончательного решения о возвращении из эмиграции свою роль сыграл и один из лидеров тифлисских большевиков. Впоследствии   расстрелянный той самой советской властью, которая приняла Толстого с распростертыми объятиями.
А когда, вернувшись, писатель начинает публиковать произведения о жизни белой эмиграции, тифлисская газета «Заря Востока» успевает раньше всех  в СССР напечатать, пожалуй, центральное из этих произведений. В номере за 25 мая 1924 года появляется «Повесть об одном обывателе (отрывок из повести Алексея Толстого)». Это – значительная часть повести «Похождения Невзорова, или Ибикус», которая в журнале «Русский современник» начала печататься лишь с июня. Подобное, конечно, не  происходит без ведома автора. И это ли не доказательство того, что связи Толстого с Грузией продолжались? Кстати, та же газета статьей Владимира Эльснера первой откликнулась и на «Парижские олеографии» - рассказ, написанный сразу после возвращения и впоследствии переименованный в «Убийство Антуана Риво».
Ну, а сам автор этих произведений мечтает вновь появиться в Грузии, предполагает сделать это в 1924-м, в 1928-м, но, из-за навалившейся работы, реализует мечту лишь в 1932-м. Правда, до Тбилиси, как и в первый приезд, не доезжает, проехав из Кисловодска в Батуми. От этой поездки остаются красочные наблюдения о Военно-Грузинской дороге, о Батуми и его Ботаническом саде,  об аджарских горных ущельях и реках, строительстве ГЭС на Аджарисцкали… А потом, после отъезда, разлуку с Грузией ему компенсируют встречи  в России с ее литераторами.
Вот в 1933-м, по приглашению редакции газеты «Известия» из Тбилиси приезжает большая писательская бригада, и Алексей Николаевич встречается с ней в Ленинграде. Он приходит к выводу, что «грузинские писатели и художники являются людьми большой европейской культуры», обсуждает планы издания книг с Михаилом Джавахишвили и Константином Лордкипанидзе. А вот Ираклий Андроников привозит к нему в Детское Село Тициана Табидзе, и Толстой, предвкушая эту встречу, пишет жене: «У нас в воскресенье обедает Тициан Табидзе. Это замечательный грузинский поэт, и я давно хотел познакомиться с ним». Встретившись, они говорят о многом, Толстой в восторге: «Он изумительно интересно все знает. И очень интересно рассказывает… В нем сохраняется та наивность, без которой поэта не  существует». После – новые встречи, новые знакомства и полное единодушие – во время I Всесоюзного съезда писателей в августе 1934-го. И сообщение жене: «Вчера же говорил с грузинами, Табидзе, Паоло Яшвили и др. Они нас ждут». В общем, созревает очередной план поездки в Грузию. На этот раз выполнить его удается.
Появившись в Тифлисе с женой уже через месяц после съезда писателей, Толстой немедленно отправляется к Тициану. А к кому же еще! Но дома никого не оказывается, и он возвращается в гостиницу «Ориант» на проспекте Руставели, оставив у соседей записку о своем приезде. Прочитав ее, Табидзе, конечно же, развивает бурную деятельность. Он отправляет жену Нину к Толстым, чтобы отвести их на выставку Фирдоуси, проходившую в городе, а сам спешит по организационным вопросам – надо накрыть подобающий столь радостному событию стол. На выставке, как вспоминает Нина Табидзе, гость с «удивительным интересом рассматривал каждую мелочь» и успевал при этом знакомиться и оживленно общаться с местными художниками, писателями, артистами: «Толстой был как дома. И я впоследствии убедилась, что это была замечательная черта его характера: он по-домашнему шутил с новыми знакомыми, беседовал с ними о тысяче вещей, расспрашивал и в то же время рассматривал экспонаты выставки. Очень быстро вокруг него собралось бесчисленное множество людей».
За столом в  «Орианте» помимо грузинских поэтов –режиссер Сандро Ахметели, актеры Акакий Хорава, Акакий Васадзе, много других творческих людей. Некоторые из них заходят не сразу: хохочут у дверей, заслышав голос Толстого – им кажется, что мастер пародий Ираклий Андроников изображает гостя. А обед, по общему признанию, удается. Застольные песни так нравятся Толстому, что он много раз вспоминает о них, возвратившись в Россию. Но каким  бы любителем поесть ни был граф, а одним гурманством тот вечер не ограничивается. Много говорят о литературе, обмениваются идеями, Толстой делится своими взглядами на работу писателя – «работать без перерыва», рассказывает, сколько времени уходит у него на роман и на пьесу, признается, что ненавидит карандаши: «Поклоняюсь только авторучкам… готов даже красть их, где бы ни видел.  Это мой психоз». Вспоминает он и первый свой приезд в Тбилиси.
На следующий день – отъезд в Западную Грузию. Несмотря на то, что билетов у Толстых не было, все происходит чисто по-тбилисски. На вокзале один из провожающих, писатель Александр Кутатели встречает своего брата, уезжающего в Цхалтубо. А тот – не кто-нибудь, а заместитель командующего войсками Закавказского военного округа. И в мгновение ока салон-вагон высокого военного чина оказывается в распоряжении Толстых… Но, с шиком доставив их до Цхалтубо, красный командир не прощается с «красным графом» и его женой. Через несколько дней он везет их в свое родное село недалеко от Багдади – родины Маяковского. Там вместе с Ниной Табидзе и кинорежиссером Николаем Шенгелая гостей чествуют инженеры, строившие в этих местах электростанции, местные старейшины.
Происходящее потрясает Толстого. Ему предоставляют право первым открыть самый большой квеври с «крахуной», и он, пробуя вино, приговаривает: «Это просто чудо, какое оно нежное, воздушное… Вот оно, в бокале, а кажется, что куда-то испарится, уйдет, исчезнет в эфире…» Уж в чем-чем, а в винах Алексей Николаевич знал толк! Его особенно трогает, когда грузинские песни сменяются русской «Румяной зарею покрылся восток»,  он обнимает певцов, сам поет и танцует. В общем, когда через месяц он  уезжает из Грузии, ему есть что с восторгом вспоминать многие годы. Увозит он и оправленный в серебро рог – подарок Нины Табидзе на обеде в «Орианте». И ставит его в рабочем кабинете рядом с самыми дорогими сувенирами… А через год Толстой появляется в  Грузии уже с новой женой. Но не в Тбилиси, а в Гагра, ненадолго. Он очень надеялся приехать в 1937-м на празднование 750-летия со дня рождения Шота Руставели как член Руставелевского комитета, но помешала болезнь. Приходится ограничиться телеграммой, в которой – «пламенные  поздравления и пожелания – вашей прекрасной Грузии, где живой поэзией звучит в каждом сердце роскошный стих Руставели».
Зато летом 1938-го – приезд уже не в качестве отдыхающего гостя. На встрече с литераторами в Союзе писателей Грузии Толстой делает доклад, в котором ставит давно волнующий его вопрос. Это – создание с помощью местных литераторов раздела грузинской литературы в задуманном им «Учебнике по истории литератур народов СССР». На встречах с грузинскими писателями он подчеркивает, что в этом разделе обязательно должна быть показана «атмосфера, в которой рождалось искусство слова», то есть связь литературы с архитектурой, живописью, музыкой: «Я надеюсь, что глава о грузинской литературе будет одной из самых блестящих в учебнике, потому что грузинский народ, помимо всей любви к родине, любит искусство большое, выходящее за пределы Грузии. Грузинские поэты, писатели, художники являются универсалами, то есть людьми большой европейской культуры».
Тот последний приезд Толстого в Тбилиси богат на встречу с такими универсалами. И вот, что вспоминает один из них, писатель Шалва Дадиани, друживший с Алексеем Николаевичем: «Во время своего пребывания в Грузии он почти не расставался со мной… Вместе со мной он осмотрел  все достопримечательные места Тбилиси. Побывал в Мцхета и известном монастыре Джвари. Осмотрел хранящиеся в наших музеях ценности и рукописи». А дача Дадиани в селе Багеби производит на гостя впечатление тем, что оттуда можно «обозревать добрую половину Тбилиси». Вот и не хочет он идти обедать в дом, просит накрыть стол во дворе с видом на столицу Грузии. Он словно предчувствует, что больше уже не увидит ее. Что не суждено сбыться его намерениям приехать и через два месяца, и в 1940-м…
Но в истории русской и грузинской литератур остаются слова: «Мы, русские писатели и поэты…особенно любим и ценим прекрасную Грузию и сокровища грузинской культуры. Они открылись перед нами, древние сказочные клады»… «Я убедился, что Грузия создала все предпосылки Ренессанса и создала творения, равные Джотто, за два  столетия до Джотто». Пожалуй, добавить к этому нечего.

Владимир ГОЛОВИН