К весне меня с подругой студенткой Елочкой Мураловой направили на месяц на курсы учетчиков-замерщиков тракторных бригад. Затем меня прикрепили к тракторной бригаде, состоявшей сплошь (за исключением меня и заправщицы-КВЖДинки) из «друзей народа» (уголовников. – Ред.), кстати, относившихся ко мне (за справедливость) с предельным уважением – при моем приближении мгновенно прекращался виртуозный мат. В посевную кампанию работа длилась 24 часа – для трактористов в 2 смены, с усиленным питанием (мясо, масло, сахар и пр.), для меня – бессменка, на общих скудных лагерных харчах. Беспредельные поля: овес, ячмень, подсолнух. Отмеривание нормы на рабочий день (для каждого тракториста отдельно), в конце смены – замер проделанной работы, учет горючего, составление сменных отчетов, затем суточных. Трижды в день получение и раздача питания в поле – доверяли только мне лично. Частые приезды проверочных комиссий: «Скорей, скорей, выполнить, перевыполнить и т.п.» Такое перенапряжение – я буквально на ходу засыпала – длилось пару недель, и только молодость помогла его перенести.
К концу зимы в центре нашего лагеря отделения Сарепте организовали   «фестиваль искусств». Для этого собрали со всех лагпунктов заключенных, некогда причастных к искусству, выбрали комиссию-жюри и устроили конкурс. На нашем лагпункте не водилось профессиональных работников искусства (за исключением одной оперной певицы), а так как наш «воспитатель» не хотел отстать от других своих коллег, то он сколотил небольшую любительскую группу, включив меня, и мы отправились на концерт в Сарепту. Я выступала в качестве певицы. Спела я русскую песню («Матушка-голубушка») и колыбельную Моцарта – без аккомпанемента, естественно. Жюри мне аплодировало и заставило бисировать колыбельную. Лишь много месяцев спустя я узнала, что завоевала первое место по женскому вокалу и получила премию 15 рублей.
Летом нас гоняли на прополку – тягчайшая работа, особенно под немилосердным казахстанским солнцем. Ранней осенью меня отправили в бригаду конных сенокосилок. Нужно было замерять и учитывать работу пяти сенокосилок в холмистой местности. Траву косили в небольших лежбищах между холмами, по несколько кусочков в день на каждую косилку. Не дай Бог было чего-нибудь не учесть – бригада состояла из одних уголовников. С утра до ночи я карабкалась на горки, с вершин обозревала участки, спускалась, замеряла, снова поднималась и т.д. Ориентировалась я, в основном, по громогласному, далеко разносившемуся мату, сопровождавшему весь рабочий день моих косильщиков. В первый же день от моей обуви отвалились подошвы, которые я перевязала бечевкой. Нескошенные участки все дальше уходили от нашей базы, возвращаться на которую приходилось верхом на неоседланных лошадях и так же выезжать на работу. В результате моим сердобольным бригадиром была составлена анекдотическая докладная (я охромела, не могла сидеть и ходила чуть ли не на карачках): «Прошу прислать моей замерщице бедарку (легкая повозка. – Ред.), так как у нее совсем испортилось известное место от езду на лошадях». Документ этот очень развеселил начальство в Котуре и вскоре меня вернули в Котур.
Поздней осенью нас, большую группу «политических» узниц, отправили на очередной аврал (на зерноскладе мог промерзнуть ячмень). Поместили нас в бывшей конюшне, служившей многократным прибежищем для различных лагерных обитателей. Местами стены были разрушены. Работали мы в три смены, спали на полу, горячего приварка не было, воды для мытья тоже. Никакого отопления. Голодные вши нас одолели. На зерноскладе (огромное помещение, продуваемое насквозь – высокие металлические двери во всю ширь противоположных узких сторон распахнуты настежь), подтаскивание мешков с зернами в две трети человеческого роста к тригерам и засыпка зерна в машину. Оттаскивание рассортированного зерна к внешним стенкам склада, где их загружали в подъезжавшие грузовики. Тяжелая работа вынуждала к сравнительно частым перерывам, которые мы также проводили активно, чтобы не замерзнуть, танцуя и бегая.
Зимой меня отправили с моей тракторной бригадой работать в МТС в центре – в Сарепте. Там был клуб и регулярно выступала с концертами агитбригада, состоявшая из освобожденных от других работ заключенных, в основном, артистов профессионалов. Бригаду возглавляла артистка Киевской оперы с несколько вибрирующим сильным меццо-сопрано. В составе бригады была известная московская камерная певица (колоратурное сопрано) и артистка оперы Владивостока с совершенно уникальным меццо-сопрано. Все они были «политические». Инструменталисты же были уголовники. Среди них был один чрезвычайно одаренный баянист, он играл по слуху любую классику, придавая своему инструменту звучание целого оркестра, мог подобрать любой аккомпанемент и, конечно, виртуозно играл всякие народные и блатные песни – прямо Яшка-музыкант!
Меня разыскал наш бывший котурский воспитатель (поклонник моего пения) и потащил показаться бригадирше с тем, чтобы я пела на новогоднем концерте (часть бригады была направлена на другие участки для проведения там праздничных концертов). Дотошное испытание в нетопленом клубе в конце декабря (морозы до -30 и ниже) закутанная, в ушанке – при пении шел пар изо рта – я прошла успешно. Три вечера подряд при переполненном клубе (а куда еще пойдешь?) сначала только вольнонаемный состав, потом смешанный и, наконец, контингент заключенных – проходили концерты. На мою долю выпал овационный успех, сильно озлобивший руководительницу бригады. Меня уговаривали перейти на работу в агитбригаду, но, несмотря на несравнимо более легкие условия жизни, я отказалась. Уголовно-богемный характер бригады слишком претил мне.
К концу лета 1940 года, в разгар уборочной кампании, меня сняли с работы и вместе с группой освобождающихся зэков отправили на Карабас. Совершенно не веря в досрочное освобождение (мой срок кончался в апреле 1942 года) – некому было обо мне хлопотать, да и хорошо было известно о бессмысленности каких бы то ни было хлопот, – какой-то намек на надежду поселился в моем сердце, когда начальник лагпункта мне сказал: «Вас, очевидно, вызывают на волю!»


XI

По прибытии на Карабас все стало на свои места. Меня отделили от освобождавшихся и повели в пересылку. Я была направлена в Джезказганский лагерь – Рудник по спецнаряду, как геолог. Эта специальность закончилась в моей анкете, попавшейся мне на глаза во время одной из очередных лагерных проверок, весьма оригинально: не геолог (во время ее заполнения в тюремной комендатуре я горячо доказывала, что не защитив диплома и не закрепив своих знаний на практике, я не имела права называться геологом).
На Рудник нас отправили двоих: меня и Тоню М. из Баку, телефонистку. Рудник был новым лагерным отделением. На небольшой территории, огороженной колючей проволокой, с наблюдательными вышками, с вооруженной охраной, находились бараки, заселенные, в основном, мужчинами. «Политическая» была в единственном числе – это была врач, жившая вне зоны в фанерно-палаточном бараке. Палатка эта состояла из нескольких отделений. Три крохотных помещения: фармацевтический склад, кладовая и комнатка для врача, – и большая часть – больничная палата на 15 коек, к моменту нашего прибытия заполненная умирающими от пеллагры доходягами. В качестве сторожевой охраны в будке перед входом – один вооруженный часовой. Нас поместили в комнату к врачу, сильно ее уплотнив. На первых порах нам дали «вольное хождение». Врач с утра ныряла в зону на амбулаторный прием, а мы с Тоней расходились по своим местам работы: Тоня на строительство телефонной станции, я – в канцелярию шахты (меднорудные происхождения), где вела специальную документацию. Вскоре стали умирать пеллагрики. Первое время их хоронили в гробах, которые ночью закапывали на холмиках, в 100-150 м от нашей палатки. Балагуры-уголовники, исполнявшие роль могильщиков, любили «отдыхать» со своим скорбным грузом на скамейке, стоявшей с внешней стороны стенки, к которой с внутренней вплотную стояла моя койка. Стукнув гробом об эту стенку, они заливались радостным смехом: разбудили и напугали «чуждый элемент», врагов народа!
Сначала палату пополняли новыми больными, а с приближением ощутимых холодов дали возможность смерти очистить палату (с чем она успешно справилась) и сняли часового (кругом бесконечная снежная пустыня – куда можно бежать?) Пошел снег. Врач переселилась в больницу внутри лагеря, и мы с Тоней остались вдвоем. Посреди бывшей палаты находилась железная печка. Мы перебрались туда со своими койками, разместив их по обе стороны печки. Была уже настоящая зима. У внутренних стенок палатки лежали сугробы снега. Мы с Тоней по очереди дежурили по ночам – подкладывали топливо в печку, поддерживая вечный огонь. Одеяла со стороны, обращенной к стенке, примерзали к койке. Для питьевой воды и умывания мы топили снег, в изобилии окружавший наше жилье. Еду и топливо нам доставляли попеременно то комендант лагеря, то фельдшер. Так как караулить убогие пожитки было некому, мы перестали ходить на работу. Вскоре о нас вспомнило начальство и, воспользовавшись прибытием нового пополнения «политических» женщин, наконец нас поселили в зону.
До этого момента было одно впечатляющее событие. С приходом зимы начались массовые смерти от авитаминоза, и на наш сильно разросшийся холмик привозили хоронить ночами целые грузовики, наполненные трупами, которые закапывали в общие ямы. Однажды в мое ночное «дежурство» я услышала жуткие замогильные звуки, идущие как бы из-под земли. В ужасе проснулась Тоня, и мы долго сидели друг перед другом в отчаянии, что очередную партию мертвецов закопали вперемежку с еще дышавшими. Ранним утром мы дали знать в комендатуру о случившемся. Срочно собралась комиссия – лагерная администрация и медчасть и вместе с нами отправились на «кладбище» (никаких специфических опознавательных признаков не имелось – непосвященные вообще не знали, что там производились захоронения). Мы пробыли там довольно долго, внимательно прислушиваясь, но все было тихо. Быть может, мы приняли рев верблюдов, идущих по караванной дороге, проходившей довольно далеко от нашей палатки, за стоны заживо погребенных – животные эти действительно издают пугающие звуки, хотя я не совсем уверена, что ночью караваны не отдыхают. В любом случае, могилы решили не раскапывать – это могло доставить неприятности лагерному начальству.
В зоне меня (Тоню поместили на строительство телефонной станции) поселили в землянке, где находилось еще шесть женщин – три москвички и три грузинки.
С утра нас всех отвозили вместе с мужчинами – все по спецнарядам, под конвоем, и распределяли по объектам. В конце рабочего дня все повторялось в обратном порядке.
Зимой в моей рабочей комнате было нестерпимо холодно. Чернила превращались в лед, пар шел изо рта, и никакие укутывания: ушанки, ватные брюки, валенки, телогрейка, варежки и т.п. – не спасали от унизительной, утомительной дрожи. Холодно, жутко холодно!
Летом же я сидела с холодным компрессом на сердце, задыхаясь от нестерпимой жары выше 40°; когда меня везли в Джезказган, в преддверии Рудника, была остановка в Кингире, температура была около 70°С – дышать было просто невозможно.
Среди москвичек, моих товарок по землянке, была одна очень интересная личность. Жена выдающегося партийного деятеля старой ленинской гвардии, проведшая свою юность в постоянном общении с семьей Ульяновых, очень интеллигентная, образованная женщина лет пятидесяти. Ошеломляющие события поставили все ее представления с ног на голову, потрясли ее нервную систему в такой степени, что она, казалось, тихо помешалась, хотя в каждодневном общении с нами это не бросалось в глаза. Ночами она не спала, а стояла посреди землянки под источником света (в местах заключения свет ночью обязателен), что-то непрерывно нашептывая. Красивые, правильные черты лица, темные с проседью, прямые волосы, стрижка с челкой, доходящей до больших, пустых серых глаз. Мы ее называли Пиковой дамой. Эти ее ночные бдения спасли жизнь другой моей интересной товарке – Лили Чиковани, студентки медицинского института из Грузии. Бурно переживая свое заключение и не находя выхода внутреннему бунту, она решила перерезать себе вены, чему помешала стоявшая невдалеке от ее койки «Пиковая дама». Нервный кризис миновал, и Лили осталась жива.
В лагере мы были строго изолированы от мужчин. Медперсонал и администрация, состоявшая из придурков, в счет не шли. С единицами я встречалась на работе – с уголовниками при оформлении ежедневных нарядов – от них я слышала порой фантастические рассказы об их умопомрачительной «деятельности», и с политическими – специалистами, работавшими в проектном отделе шахты.
Один из них был выдающейся личностью. Виктор Викентьевич Шиффер работал в американском посольстве в Москве. Затем приговорен по подозрению в шпионаже к 15 годам заключения в лагерях. Человек этот был широко образован, владел теоретическими знаниями нескольких технических наук, в совершенстве знал много иностранных языков (английский, французский, немецкий, итальянский и др.), светски воспитанный человек, настоящий интеллигент. Во время обеденного перерыва он иногда заходил ко мне поболтать. Со стороны наши беседы должны были выглядеть трагикомически: я в ушанке, пальто, натянутом на телогрейку, в ватных брюках и валенках и он – высокий, тощий, в выцветшем лагерном обмундировании 3-го срока, маленького размера: короткие рукава, короткие брюки, подпоясанный веревкой, на ногах непотребная обувь – сидим и беседуем, как в светском салоне на французском языке на самые отвлеченные темы.
Не могу забыть еще одного феноменально одаренного человека. В противоположность Вик-Вику, это был крайне неприятный в общении человек, резкий, грубый и высокомерный. Обладал он фотографической памятью и образование получил по разным специальностям, читал книги в публичных библиотеках Ленинграда, никогда не посещал вузов. Все прочитанное отпечаталось в его памяти буквально наизусть, и он мог в любой момент выдать справку из своего «банка данных» – где, на какой строчке что написано. Использовали его как горного инженера. В результате внутрилагерного доноса его перевели с легкой работы на общие тяжелые работы: копание канав по колено в воде. Очень быстро его организм не выдержал и он погиб. Такой необыкновенный человек! Я всегда задумывалась над тем, какое безумное, безрассудное расточительство со стороны государства было так бесславно, без пользы для себя уничтожать этот золотой фонд человечества, когда они могли, ограничив, если уже по каким-то высшим соображениям это было необходимо, свободу особенно выдающихся людей, использовать этот ресурс! За эту мысль я цеплялась, надеясь чуть-чуть, что этот шанс на спасение жизни моего отца существует. Несмотря на сообщение в прессе о его расстреле, я все еще не верила до конца этой информации. Мало ли что бывает! В лагере ходило столько сплетен… Трудно было себе представить, что мама еще жива – уж очень она была тяжело больна. Правда, в заключении с людьми происходили просто чудесные превращения. Видимо, в результате сильного нервного потрясения, организм весь перестраивается и ряд заболеваний то ли исчезал, то ли уходил на задний план. Во всяком случае, когда я встретилась с мамой в тюрьме, ее обычные периоды ухудшения состояния из-за полицитемии не появлялись. О возможной ее смерти из-за болезни или физического истощения я, конечно, думала, но никогда, несмотря на все несуразности и непостижимость происходящего, мне и в голову не приходило, какой в действительности оказалась ее судьба.
Сама же я жила какой-то полуавтоматической жизнью, держа под постоянным строгим контролем все свои чувства, не позволяя себе ни слишком радоваться, ни горевать, ни верить, ни надеяться, а главное не бояться. Суровые климатические условия Джезказгана вскоре меня доконали. За лютую зиму я намерзлась и жестоко застудила весь низ тела. К концу зимы меня, отекшую и обессиленную, поместили в больницу. Болела я тяжело и долго и, очевидно, была на краю гибели, так как эмоциональная моя подруга Лили Чиковани, навестив меня в один из плачевнейших моментов моей болезни, вместо того, чтобы включиться в активный уход за мной (она работала дежурной медсестрой), побежала в нашу землянку и, распустив по мегрельскому обычаю волосы, стала громко плакать, восклицая: «Ганна умирает!» Но я не оправдала ее страхов и, всякой логике вопреки, выкарабкалась из, казалось бы, безнадежного состояния. Вышла я из больницы полной доходягой и использовать меня «по специальности» уже не стали, вместо этого направили на курсы медсестер. Педагоги у нас были завидные: лучшие специалисты по всем областям медицины. Так, не выходя из зоны, я получила (теоретически) еще одну специальность. Работала я медсестрой на амбулаторном приеме лекпома – вереницы прибывающих новых этапников, их сортировка на «годных» и «негодных» (еле стоявших на ногах) к работе (это делал лекпом, я только записывала). Иногда приходили «свои» доходяги для освобождения по болезни от работы, иногда симулянты (как правило, уголовники, политические терпели свои мучения героически).
Несмотря на то, что Родина с нами поступила несправедливо, известие о фашистском вторжении в 1941 году вызвало необыкновенный подъем патриотических чувств. Мы горячо «болели» за судьбу нашего несчастного народа.
Довольно скоро, через несколько месяцев после начала войны у нас построили «зону в зоне» со строжайшим режимом, в которую поместили большую партию каторжан (на спинах их лагерной одежды красовались написанные крупным шрифтом номера) – из Украины. По нашей зоне они проходили только в баню, окруженные плотным заслоном конвоя. Общение с ними было невозможно. Слухи о них ходили самые чудовищные. Говорили, что эти люди, перешедшие на сторону фашистов и совершившие по отношению к своим (даже ближайшим родственникам) изуверские преступления. Так как придурки были довольно малокультурны и малограмотны, а в связи с прибытием большого «контингента» каторжан требовалось срочно разобраться в огромном количестве документов, то к этой работе привлекли и кое-кого из политических. Так в этой внутренней зоне оказался и Виктор Викентьевич. Потрясенный содержанием «дел», с которыми ему пришлось столкнуться, он был на грани помешательства и его быстро избавили от непосильного труда. Незадолго до окончания моего «срока» мне вручили повестку, сообщавшую о том, что меня задерживают на неопределенный срок. Удар я этот перенесла стойко, поскольку была подготовлена к этому: многим пришлось через это пройти. Однако совершенно неожиданно через полтора месяца меня освободили.

(Начало см. в журнале
«Русский клуб» N 2-5)


Ганна Элиава-малиева